Маркиз де Сад
Шрифт:
— Полагаю, что названия звучат гораздо ужаснее, чем содержание, если уж вы попались на удочку и купили их, — сказал судья Фентон Атчинсон, участвовавший в рассмотрении дела в Честере. — Одной с меня хватило.
Однако две книги в собрании убийц имели непосредственное отношение к Саду. Первая из них, написанная выдающимся антропологом Джофреем Горером, называлась «Жизнь и идеи маркиза де Сада». Впервые ее опубликовали более тридцати лет назад. В 1964 году «Пантер Букс» переиздал книгу в мягкой обложке. Таким экземпляром и владели убийцы. Речь в ней в основном шла о политических и философских идеях Сада, с особым упором на влияние, оказанное на него механистическими теориями Меттри, изложенными в «Человеке-машине» (L'Homme Machine), изданном в 1748 году. По выбору материала книгу Джофрея Горера можно назвать порнографической в такой же степени, в какой такому определению соответствует «История Западной философии» Бертрана Расселла, где в главе, посвященной Руссо, нацизм мог показаться убийцам представленным с «романтическим» блеском. В действительности, как указывал Горер, сексуальная озабоченность Сада в его романах скорее служит помехой, чем источником вдохновения.
Вторая книга была американским переводом «Жюстины» Сада. Несмотря на название, на самом деле она основывалась на «Злоключениях добродетели», первой и менее предосудительной версии истории, пересказанной им трижды и всякий раз с большими подробностями. Этот перевод оказался настолько смягчен и подчищен, что свободно продавался в Англии У. Г. Смитом и другими крупными книжными магазинами с хорошей репутацией, включая и те, которые вначале отказались выставить на продажу такой роман, как «Любовник леди Чаттерлей». По идее подобное знакомство с Садом должно было оказать на убийц скорее сдерживающее, чем стимулирующее действие в развитии их интереса к нему.
У публики создалось впечатление, что убийцы являлись злобной молодой парой, творившей свои преступления под влиянием учения Сада. Это вполне соответствовало нормам сенсационности бульварной прессы и моральным предрассудкам тех, кто шестидесятые годы воспринимал как возрождение Вавилона. Но в чем в действительности состояла роль Сада в преступлениях и последовавшем за ними судебном процессе? Естественно, дело обстояло не так, как его представил Рестиф де ла Бретон в «Мсье Николя», где живописал, что Дантон читал Сада, чтобы подготовить себя к новым актам жестокости, творимым им во время Террора 1793 года. Книги, якобы служившие Дантону источником воодушевления, «болотным убийцам» были недоступны. Представленные свидетельства их интимных развлечений указывают на то, что вдохновение они черпали скорее из коммерческих изданий типа «Высоких каблуков…», чем из излишеств Сада. Старательные снимки Майры Хиндли в черном белье или демонстрирующей отметины, оставленные кнутом ее партнера, отражают суть эротизма середины века, который не нуждается ни в какой помощи со стороны маркиза.
В пылу публичного признания Сада сообщником по делу об убийстве Лесли Энн Дауни и других жертв, оказались упущены некоторые немаловажные детали. Ни Бредли, ни Хиндли, а Дэвида Смита, главного свидетеля обвинения, признали первым читателем Сада. Смит присутствовал во время одного из убийств, но к уголовной ответственности не привлекался. Он скопировал «защиту» убийства у садовского героя из «Философии в будуаре». Эта защита убийства — как проявление частной справедливости — в действительности состояла в цитировании маркизом Людовика XV. Конечно же, Смит роман не читал, а только ознакомился с цитатой, приведенной в книге Джофрея Горера. Строчки стояли в одном ряду с другими, выписанными Смитом из бестселлеров типа «Саквояжников» Гарольда Роббинса: «Рина стояла в одном бюстгальтере и трусиках… Он поднял руку и коснулся ее груди».
Несмотря на впечатление, оставленное массовыми газетами и моралистами, основной выигрыш от Сада получила скорее защита, чем обвинение. При перекрестном допросе Смит попался в ловушку, когда согласился с атеизмом героев Сада.
— Так значит, клятва, которую вы вчера дали, для вас самих совершенно бессмысленна? — поинтересовался защитник обвиняемого Филип Куртис.
Смиту ничего не оставалось делать, как согласиться с этим, хотя, дискредитируя его таким образом, защита для Бредли и Хиндли все же ничего не могла сделать. Бредли засвидетельствовал, что читал книгу Джофрея Горера и она ему понравилась. Это признание с радостью подхватили обозреватели из «Нью Стейтсмен» и «Таймз Литерари Сапплемент». Бредли признался, что согласен с некоторыми из взглядов Сада или его персонажей, однако считает — убийство не должно быть легализовано.
Все же, поскольку прозвучало имя Сада, «болотные убийства» приобрели новый и более сенсационный характер. Но открывшаяся в процессе разбирательства истина не соответствовала представляемой картине. Дэвид Смит признался, что запись преступного деяния у него имелась задолго до того, как он услышал о маркизе. Ян Бредли был незаконнорожденным ребенком улиц Глазго, который никогда не знал своего отца. Мать бросила его на попечение приемных родителей. Вместе с четырьмя другими детьми он жил в многоквартирном доме района Горболз, населенном последними подонками Европы. Будучи маленьким ребенком и обучаясь в начальной школе, он прославился среди своих сверстников как владелец выкидного ножа, который применялся против кошек и другой живности. Однажды Бредли привязал к столбу одноклассника, обложил его газетами и поджег. В одиннадцать лет он вовсю применял нацистское приветствие и лихо кричал: «Зиг хайль!» Совершенно очевидно, в уроках Сада этот человек особой нужды не испытывал.
В спорах, последовавших после суда, почти ничего не говорилось о том факте, что свои жертвы Бредли убивал топором, а владеть он им научился в ту пору, когда работал помощником мясника. Бойня является не менее благодатной почвой для воспитания жестокости, чем библиотека или книжный магазин. Но те, кто в первую очередь усматривал влияние работ Сада и громко отстаивал свое мнение, относительно ремесел мясника и бойца предпочитали молчать. Существует огромная разница между чтением об убийстве и совершением преступления. Различие между убийством животного и человека заметно несколько меньше. Другие голоса возлагали вину на книги, касавшиеся высшей меры и телесных наказаний, находившиеся в этой частной коллекции, совершенно забывая о том, что государство всего за два года до «болотных убийств» готовило и награждало тех, кто от его имени наказания такого рода приводил в исполнение, тем самым причиняя смерть или физические страдания.
Действительная опасность, которую таит в себе влияние Сада на убийц типа Гитлера или нацистов, много проще и страшнее. При обычных обстоятельствах мысли и желания, способные привести к гибели предполагаемых жертв, из-за страха общественного порицания или чего хуже остаются в голове потенциального преступника. Но он в один прекрасный день может, например, обнаружить, что его убийственный инстинкт разделяют лидеры того или иного современного тоталитарного государства, окруженные восторгом масс и фетишистским блеском, и прийти к выводу, что не одинок даже в сексуальном выражении этого инстинкта. Знаменитый французский дворянин в восемнадцатом веке одобрял и даже практиковал вещи, которые так импонировали его воображению. Поведению при этом придавались определенная интеллектуальная и нравственная респектабельность, иначе оно рассматривалось бы как преступное или безнравственное. Сад, по его собственному свидетельству, преступления своих героев использовал для иллюстрации своей философии. Убийцы, которым уже одно имя маркиза ласкает слух, могли бы попытаться поднять свою одержимость до уровня философии, а потом совершать преступления во имя достижения ее целей.
Учитывая уровень мышления «болотных убийц», для минимального морального оправдания своего поведения им оказалось достаточно безобидной версии «Злоключений добродетели» Сада и научного труда о его месте среди философов восемнадцатого века. Хватило бы даже десятиминутного чтения статьи в энциклопедии, следующей после его имени. Такой формы знание, возможно, оказалось бы еще более опасным, так как его легче усвоить.
Однако лишенные философии Сада убийцы непременно нашли бы ему альтернативу. В аналогичном преступлении в Чикаго в 1924 году Леопольд и Леб отыскали оправдание у Ницше, взгляды которого, несомненно, только укрепили бы восхищение, которое преступники более позднего времени испытывали к фашизму. Известное изречение немецкого философа: «Идешь к женщинам? Не забудь их выпороть!» с убедительной точностью суммирует, по крайней мере, один из аспектов садовской мысли.
Такие жестокие преступления, как «болотные убийства», стоят как будто выше иронии. И все же, она присутствовала в их верованиях и характерах. Несмотря на восторженное отношение к нацистскому режиму, этот режим приговорил бы убийц к смерти с выражением такого же омерзения, с каким отнеслись к ним в Англии. И даже сам Сад отрекся бы от них с презрением, которое выказывал мясникам, разделывающимся с женщинами и мужчинами в разгул Террора. Подобные преступники пролетарского происхождения у него, человека, остро ощущавшего свое социальное происхождение, ничего, кроме презрения, вызвать не, могли. Еще большая ирония заключалась в том, что они совершенно ничего не знали о Саде — человеке, который как судья во время Революции при помощи суда спасал от смерти и наказания невинных людей. Его обвинили в преступной «умеренности» и бросили в тюрьму, где он в зловещей тени гильотины ожидал своей участи.