Маркиз де Сад
Шрифт:
Процесс, начавшийся в Париже 15 декабря, открылся страстной речью адвоката Повера Мориса Гарсона, выступившего в защиту свободы прессы. Цензура Франции в ту пору была легко доступной мишенью, находившейся под влиянием бюрократических предписаний с налетом буржуазного авторитаризма, к которому взывал маршал Петен. Ее осуществляла государственная комиссия, так называемая Commission du Livre, созданная законодательным актом в 1939 году (под предлогом войны). Книги на рассмотрение этой комиссии передавались полицией, она же выносила решение относительно необходимости возбуждения судебного процесса. Ее председателем являлся судья, член апелляционного суда. В нее входили советник апелляционного суда, представитель министерства образования, профессор юридических наук, лицо, предложенное ассоциациями по защите общественной морали, и член, представляющий интересы больших семей. Также в нее входил один представитель Французского общества авторов, хотя данная организация и не имела возможности самостоятельно выбирать своего представителя. Поэтому нет ничего удивительного в том, что комиссия положила глаз на наиболее откровенные произведения Сада и санкционировала проведение судебного разбирательства.
Морис Гарсон, выступавший в защиту Повера, привлек внимание суда к статье о свободе прессы, нашедшей отражение во французской Конституции от 3 сентября 1791 года. Ссылаясь на предписания и примеры, он показал бесплодность, абсурдность и политическую недальновидность, продемонстрированную цензурой за полуторавековую историю французской литературы. Его речь стала мощным доводом в пользу абсолютной свободы интеллекта и явилась наиболее весомым показанием в пользу его подзащитного, причем куда более сильным, чем показания его свидетелей.
В качестве первого свидетеля выступал Повер, издатель и ответчик. С самого начала было видно, что его дело будет проиграно. Если вначале и возникли какие-то сомнения, то через некоторое время они исчезли. Он начал с того, что объявил о своей обязанности знакомить французскую публику с работами Сада как текстами величайшей важности. Это демократическое право свободного народа читать собственную литературу тоже лежало в основе защиты, выстроенной Морисом Гарсоном. После председатель суда поинтересовался у издателя, не считает ли он книги Сада непристойными. Повер согласился с данным предложением, но подчеркнул, что его издания не могли стать оскорблением общественной морали, поскольку он выпустил их весьма ограниченным тиражом. Ответ этот оказался едва ли не самым худшим из всех, какие можно было себе представить. Защита ограниченного числа публикаций не только противоречила утверждению, сделанному несколько мгновениями раньше о публичной доступности Сада, но также звучала в унисон с судебным обвинением относительно характера опубликованных книг. Если факт опубликования работ Сада в глазах закона являлся правонарушением, то совершенно бессмысленно говорить о преступлении в малых масштабах. Как указал председатель суда, факт покупки профессорами и университетами нескольких экземпляров книг не свидетельствует о том, что в связи с этим произведения Сада в целом стали недоступны для широкой публики.
Там, где Гарсон рубил с плеча, Повер искал компромисс, не приемлемый ни для одного закона. Спасти обвиняемого от ямы, которую он сам себе выкопал, не мог литературный авторитет его свидетелей, несмотря на их значительность. Жан мог быть либо мелким издателем, недостойным внимания закона, либо лицом, стоявшим на защите права людей читать то, что они хотят. Но быть одновременно и тем и другим в данном случае не получалось.
Несмотря на авторитет известных имен его свидетелей, они мало чем могли помочь ему. Выступление Жана Полана, начатое с попытки защитить «чистоту разрушения» в Саде, оказалось неудачным. Подобные концепции на судебных разбирательствах не пользуются популярностью. Также не получило резонанса заявление о других книгах, не представленных вниманию суда, которые имели такое же тлетворное влияние, как и работы Сада. Нельзя оправдать обвиняемого в преступлении человека лишь на том основании, что другие преступники не пойманы.
Жорж Батейль на вопрос председателя суда о губительности философии Сада для моральных ценностей согласился со справедливостью замечания. Разве в таком случае не опасно распространять подобные книги среди широкой публики? С этим заявлением Батейль не согласился, сказав, что романы, с точки зрения медицины, являлись легальными документами. В любом случае широкое издание творений Сада нельзя считать опасным. Батейль говорил о своей вере в природу человеческой натуры и совершенной уверенности в том, что мужчины и женщины не станут применять теории Сада на практике.
— С чем вас и поздравляю, месье, — сухо ответил ему судья. — Ваш оптимизм делает вам честь.
Два других чрезвычайно именитых свидетеля защиты на суде физически не присутствовали. По правде говоря, второй, как оказалось, не присутствовал ни в какой форме. Свидетельство Жана Кокто заключалось в письме, адресованном суду. В нем автор твердо отстаивал свой взгляд на Сада как философа и моралиста.
— Неужели Жан Кокто на самом деле сказал это? — с сомнением спросил председатель. Таким образом, послание мало чем могло помочь Саду или Поверу.
Заявление в пользу защиты также сделал Андре Бретон, но оно куда-то запропастилось и на рассмотрение суда представлено не было. Это пессимистическое откровение и завершило рассмотрение дела издателя.
Обвинение, допуская, что Повер действовал заодно с полицией, оспаривало утверждение о выпуске ограниченного тиража. Было объявлено о публичной подписке и проведена рекламная кампания в журналах. Тома издания имелись в открытой продаже в лавках букинистов на набережной Сены, да и реклама не молчала. Если Повера оправдают, что помешает ему издать Сада в бумажных обложках как литературу для массового читателя? Это случится десятилетием позже, хотя на сей раз издателем будет не он. Являлся ли Сад оскорблением общественной морали или нет? Именно в этом и заключалась проблема, возникшая перед судом.
Морис Гарсон оказался прав, когда предпринял атаку на цензуру и репрессивные меры, продемонстрировав тем самым вполне понятную истину: общественная мораль не находится в статичном состоянии, а эволюционирует. Гарсон выбрал правильную тактику, затеяв формальный спор и пытаясь склонить на свою сторону суд присяжных. Повер, напротив, получил плохой совет, когда хотел выиграть на иллюзорном преимуществе ограниченного тиража. Председатель суда, искушенный игрок, отбил его атаки по всем направлениям спора. Наиболее скандальные работы Сада стоило либо печатать, либо вообще отказаться от публикации. Вопрос ограниченности тиража мог послужить причиной либо для избежания судебного преследования, либо для смягчения наказания, но позволить добиться оправдания не мог. В этом Повер просчитался. 10 января 1957 года уголовный суд признал его виновным и присудил штраф. Четыре наиболее спорных романа Сада пополнили список запрещенных книг.
Верховный суд после изучения собраний сочинений Сада в 1958 году принял окончательное решение. Тома, не вызывающие сомнений, эротические произведения и работы с элементами мягкого садизма к опубликованию допускались. Вышеупомянутые четыре работы, составлявшие четырнадцать томов издания и ставшие причиной судебного разбирательства 1956 года, подлежали запрету.
После такого продолжительного юридического спора решение суда тем не менее вскоре подвергли пересмотру в свете новых веяний, коснувшихся свободы публикаций в шестидесятые годы. Малые тиражи романов Сада появлялись во Франции без всякого труда. И хотя это небольшое число экземпляров имело проставленные внутри номера, ограниченный тираж мог равняться тиражу неограниченному и достигать пяти-восьми тысяч копий. Английские переводы в обязательных розовых или желтых обложках продавались в книжных лавках, тянущихся вдоль набережной Сены на протяжении всех пятидесятых. Речь идет об «Альковных философах» и «Праведном поведении, подвергнутом суровому наказанию». В конце концов появились и французские тексты в бумажных обложках, выпущенные «Фолио» и «Ливр дю Пош» и предназначенные для широкого круга читателей.
В утопающем в исках и встречных исках судебного процесса Дворце Правосудия всегда незримо присутствовал его сардонический и мстительный призрак, вызывающий у моралиста страх и благоговейный ужас. Разбитое недугами, распухшее тело его престарелого автора в 1814 году отправилось к месту его безвестного захоронения на кладбище в Шарантоне. Но его жестокий ум продолжает жить в его романах и диатрибах. Одним из наиболее характерных и неприятных свойств этого интеллекта была его гибкость, которую не сумели сломать ни два смертных приговора суда, которых едва удалось избежать, ни двадцать семь лет, проведенных в тюрьмах и психиатрических лечебницах старого режима и эпохи Революции. Такой опыт не мог не расцвести пышным цветом альтернативной философии человеческого поведения, тайно излагаемой длинными месяцами и годами тюремного заключения. В этом новом устройстве садовской вселенной словно не существовало ни Бога, ни нравственности, ни любви, ни надежды — только вырождающееся человечество, охваченное последним эротическим экстазом и братоубийственным безумием. Убийства, грабежи, насилие, мужеложество, кровосмешение, проституция — вот логические средства, ведущие к этому финалу. Но, если бы Сад действительно выступал в качестве проповедника этой системы, ему не нужно было бы отвергать существующий порядок. Источником вдохновения его трудов стали темные годы Террора и жестокого правосудия Бурбонов.