Маркиз де Сад
Шрифт:
Когда «Жюстина» вышла в свет, ее философское содержание не вызвало сколько-нибудь значительного интереса, хотя произведение раскрывало правду о морали общества прошлого и настоящего. Если фигляры революционного сброда и отдельные приговоры, вынесенные предыдущим режимом не убедили мужчин и женщин в существовании в цепи человеческих страстей связи между похотью и жестокостью, то их реакция на роман Сада, вероятно, исправила это. В самом деле, дети Просвещения стали добровольной аудиторией для героини романа, которая теперь предстала в облике «Терезы». Сторонники Свободы, Равенства, Братства судорожно листали страницы, на которых добродетельная девушка страдала от плетей и каленого железа своих преследователей, а также подвергалась такой энергичной и неестественной эксплуатации тела, что на протяжении невероятно длинного повествования фактически оставалась девственницей. В преддверии новой эры механических изобретений воображение Сада было под стать промышленной технологии. Словно демонстрируя «La Femme Machine» [22] , автор не пропустил ни одной детали в описании того, как судья Кардовилль вводил в тело героини сулему, а затем зашивал отверстия вощаной нитью, или как хирург Роден отсекал у своих жертв жизненно важные органы. Как бы то ни было, все это хорошо вписывалось в моральные претензии 1789 года. Если сентябрьская резня относилась к тому же миру, что и права человека, значит, читатели «Жюстины» могли встретить роман с таким же энтузиазмом, с каким приветствовали свободу и справедливость.
22
женщина-машина (фр.)
Жируар остался доволен успехом книги и по этой причине пошел на публикацию «Алины и Валькура». Аналогичная популярность второму роману не грозила, но успех гарантировался заявлением, что он написан «автором „Жюстины“». Сад остался доволен — в свет выйдет и эта объемная плутовская повесть, построенная на моральных парадоксах. В данном случае маркиз даже не возражал, чтобы его имя красовалось на обложке. Роман собирались выпустить в шести книгах. Печатать его Жируар начал у себя в цеху на улице Бу дю Монд. Но роялистские убеждения сделали его сначала объектом для подозрений, а потом — жертвой доноса. Издателя арестовали до завершения работы над шестью томами. Роман был опубликован с некоторой задержкой и вышел в свет в 1795 году, хотя дата издания значилась прежняя, 1793 год. Жируар так и не увидел его. Его признали виновным и 8 января 1794 года отправили на гильотину. Дальнейшее развитие событий позволяло предположить, что и автор романа также не доживет до его публикации.
— 4 —
В то время как «Жюстина» ославила имя, а «умеренность» в роли судьи вызвала подозрительное к нему отношение, Сад оказался в ситуации, когда его безопасности стало угрожать поведение собственных детей. Во время своего длительного тюремного заключения Сад не видел сыновей, и они вели себя скорее как отпрыски семьи Монтрей, нежели Садов. Предложение Монтреев зачислить их за границей на военную службу с тем, чтобы они могли выступить против французского правительства, ни к чему не привело. Но младший сын под предлогом того, что выполняет свой долг как член ордена рыцарей, отправился на Мальту. Луи-Мари де Сад, старший брат, с должности штабного офицера подал в отставку. Он начал путешествовать по Франции, занимаясь рисованием и ботаникой. За обоими молодыми людьми режим вел строгое наблюдение. Их имена внесли в список эмигрантов. Любой член такой семьи, местонахождение которого невозможно было установить немедленно, по воле новых зелотов от бюрократии попадал в перечень выехавших из страны и, следовательно, врагов страны. В сумасшедшем доме бюрократического аппарата того режима в 1797 году сам гражданин Сад значился в Ла-Косте в списке эмигрантов по той простой причине, что исполнял свой революционный долг в Париже.
Подобно тиранам прежних и последующих времен, новые республиканские власти решили, что оставшиеся члены подобных семейств должны нести наказание за преступления тех, кто сбежал. К августу 1792 года Сад физически ощутил нависшую над ним опасность. Маркиз написал два официальных письма. Первое представляло собой заверенный документ, в котором он приказывал обоим сыновьям вернуться домой. Второе предупреждало Монтреев, что, если они не велят братьям вернуться, он будет вынужден доложить о президенте и его семье перед Национальной Ассамблеей. Страх и предательство пустил свои изъеденные чревоточиной корни даже внутри родственных отношений.
На практике положение обеих семей мало чем отличалось. К страху перед репрессиями, ожидавшими родственников эмигрантов, примешался страх террора общей атмосферы охоты на ведьм, объявленной на врагов народа, которых искали среди бывших аристократов. Первыми под прицел неминуемо должны были попасть древние и когда-то процветающие дома Садов и Монтреев. Наказать по заслугам этих привилегированных правонарушителей толкала не столько радость исполненного гражданского долга, сколько перспектива после некоторых заигрываний с законом перекачать их несметные богатства в карманы борцов за социальную справедливость. Пока маркиз пребывал в столице, его поместья в Провансе оказались конфискованы. Хотя имелись бесспорные доказательства того, что он находился во Франции, отменять приказ об их изъятии никто не собирался.
Какое-то время Сада не трогали. Создание в апреле 1793 года Комитета общественного спасения и средоточие всей полноты власти в руках его членов сначала показались попыткой взять под контроль анархию революционного правительства. Возникновение такого органа как будто не предвещало разгула террора. Убийство Марата Шарлоттой Корде в июле 1793 года вдохновило маркиза на прощальную речь, написанную от лица секции Пик в сентябре того же года. Она называлась «Обращение к духу Марата и Лепелетье».
Воздав хвалу этим людям, Сад как бы защитил себя в глазах правителей Франции. Марат, погибший герой, верил в необходимость проведения репрессий, считая кровопролитие средством установления добропорядочного и справедливого общества. Маркиз, выступая в роли исполненного чувства долга философа новой автократии, выделившейся из Комитета общественного спасения, восхвалял самоотверженный политический фанатизм Марата. Пример этого человека, по мнению Сада, служил доказательством того, что эгоизм не есть проявление всеобщего закона. В этом плане маркиз отмежевался от ряда наиболее громких голосов, звучавших в его литературных произведениях, которые доказывали, что эгоизм является одним из немногих, но действительно существующих универсальных законов. Лепелетье, как и Марат, павший от руки наемного убийцы, восхвалялся за мужество, выразившееся в его голосовании за казнь короля. Те, кто помнили садовское публичное выступление двумя годами раньше, суть которого сводилась к тому, что ограниченная монархия представляется единственным подходящим строем для управления Францией, такое радикальное изменение мнения относительно роли короля должны были посчитать малоубедительным. Но главный акцент в своей речи маркиз сделал на Марате, которого для придания ему большего веса сравнивал с несгибаемыми отцами Римской республики.
Сад как оратор все же не мог тягаться с Садом-автором замысловатых повествований. Более того, его похвалы, расточаемые в адрес героев революции, практически ничем не помогли ему. В июле 1793 года в Комитет общественного спасения вступил новый член. Как и Сад, он был человеком благородного происхождения и воспитания и даже учился в той же школе, что и маркиз, — колледже Людовика Великого. Разрушительная тематика садовской беллетристики не вызывала у него симпатий, и все же Максимилиан Робеспьер видел проблемы Революции глазами садовского героя, готового решать их с разрушительной и губительной для человека простотой. На этом сходство завершалось. В отличие от литературных гипотез Сада, в основе нового порядка должны лежать религия и добродетель, хотя их не следовало путать с теми же понятиями, существовавшими до 1789 года. Но хуже всего являлось то, что все, что представлялось наиболее революционным в героях садовской прозы, рассматривалось теперь в качестве реакционного. Придя к власти, Робеспьер объявил атеизм «аристократическим» и приказал поклоняться «Высшей Сущности». Этот термин Сад использовал в своих романах для определения божественной сути, хотя с совершенно иной целью. Слова Робеспьера приобрели почти гипнотическую власть над умами и душами многих французов. «Суть республиканизма заключается в добродетели, — провозгласил он. — Революция есть период перехода от власти, зиждевшейся на беззаконии, к власти, основанной на законе». Маркиз-писатель видел этот процесс в противоположном свете и описал триумф такой организации, как «друзей преступности». Мир «перехода» на самом деле являлся раем для преступников и психопатов.
Но религиозную мораль Робеспьер намеревался ввести законодательным путем. Он предложил ввести новый свод законов, первый пункт которого должен констатировать, что французский народ верит в существование Высшей Сущности и в бессмертие души. «Природа есть настоящий проповедник Высшей Сущности, вселенная — ее храм, и добродетельное поведение — способ ее боготворения». Трудно было представить человека с таким явным желанием перевернуть старый порядок и в то же время столь не похожего на глашатаев романов Сада.
Намерения Робеспьера тотчас столкнулись с трудностями. В стране такого размера, как Франция, имелось достаточное количество людей, не желавших массового обращения в этот деизм романтического возрождения, тематика которого не менее ясно, чем самим Максимилианом, была озвучена Томасом Пейном и Уотсуортом. Многих мужчин и женщин вполне устраивала вера в христианство или какую иную религию, другие могли спокойно существовать без веры вообще. Некоторые из них, как сам Сад, оказались настроены скептически, считая, что человеческая природа несовместима с амбициозным желанием создать добродетельную республику. Но Робеспьер оставался тверд: раз добродетель являлась высшей целью, то ее насаждение даже с помощью террора не могло быть слишком дорогой ценой. Пусть коррумпированное тело политики истечет кровью, зато потом оно станет здоровым.