Шрифт:
– Та-а-ак, Воробьёва! А ну-ка, подойди сюда! Живее! Что ты там, уснула?!
На узком деревянном столе, застеленном яркой клеёнкой, – большая разделочная доска для резки хлеба, около неё – огромный, с массивной деревянной рукоятью, нож. Лезвие поблескивает на солнце: его яркие лучи струятся на веранду сквозь
– Ну что, Воробьёва, может быть, ты повторишь те слова, что ты говорила сегодня утром в спальне? – Красивые тёмные брови Евгеши (так ласково её называли между собой мои родители) грозно сошлись на переносице, а между ними пролегла глубокая морщинка. Я обмерла. И конечно, не проронила ни звука.
– Нет? Не повторишь? – она медленно повернула нож в руке. – Ну, так я тебе язык сейчас и отрежу, чтобы ты больше никогда таких слов не говорила, – промолвила она негромко и отчетливо, глядя мне прямо в лицо. Глаза синие-синие, и такие злые.
– Высовывай язык, живо! – скомандовала Евгения Константиновна, хватая меня за запястье.
Внутри у меня всё похолодело. Я поверила. Поверила, что вот сейчас, сию минуту, мне отрежут язык. Я ни капли не сомневалась, что она сделает то, о чём говорит. Все остальные дети, замерев, наблюдали за этой сценой, позабыв про кашу и печенье с маслом. Я, не отрываясь, смотрела на длинное, острое лезвие и ждала, когда же мне силой откроют рот, потому что сама не могла даже дышать. Наконец, она выпустила мою руку и кинула нож на стол. А я всё еще не могла отвести глаз от узкой полоски стали, поблескивающей на солнце, и машинально, быстро кивала головой на требования воспитательницы пообещать, что я никогда больше не буду говорить таких слов.
Медленно, на негнущихся ногах я вернулась на свое место за столом. И сидела, опустив плечи, уставившись в тарелку с остывшей манкой, не в силах поднять глаза на сидящую напротив Леночку Красавину, из-за которой сейчас чуть не подверглась жуткой казни. Я не боялась её – я её ненавидела. Ненавидела так, как ещё никого в своей жизни. И именно поэтому, сегодня ранним утром, в спальне я, сама не помня себя от злости и отчаяния, вывалила на неё все матерные слова, которые только знала, все разом, как пули из обоймы автомата, – а она тут же, сию же секунду побежала жаловаться воспитательнице.
Хотя она сама меня довела. Довела своей всегдашней тупостью, которую я просто не могла переносить спокойно. Мы заправляли свои постели после сна (ярко-синее узорное покрывало – аккуратно расправить, подушку – поставить на уголок), и Леночка снова и снова подбегала к моей кровати и рушила весь порядок и красоту, а когда я попыталась ей втолковать, что так делать не надо, стала прыгать, корча рожи, как обезьяна, вокруг меня, так, что у меня аж голова закружилась. Ну, вот тут-то я не выдержала и выкрикнула в сердцах всё, что я о ней думала. В нецензурной форме.
– Это кто же тебя таким словам научил, а? Кто дома матерится? Мама? – допрашивала меня Евгения Константиновна уже при маме, которая приехала на дачу в субботу навестить меня. – Или может быть, папа? Бабушка?
Я молчала и лишь отрицательно мотала головой на каждый её вопрос, а мама стояла напротив, и я видела только подол её розового летнего платья и босоножки на высоких каблуках, потому что боялась посмотреть ей в глаза. Однако, когда я, наконец, подняла взгляд, я поразилась: и мама, и Евгеша улыбались, да просто едва сдерживали смех. Смешно им было. Никому и в голову не пришло поинтересоваться, почему
Конец ознакомительного фрагмента.