Шрифт:
– 1-
Мои родители познакомились в аэропорту. Перепутали свои паспорта на стойке регистрации и разошлись: каждый – в свою сторону, каждый – с чужим паспортом в руках. Потом папу объявляли по громкой связи и просили подойти к справочному бюро. А потом эти двое рассеянных с улицы Бассейной вместе пили кофе в кафетерии, после чего уже их обоих объявляли по громкой связи и просили срочно пройти на посадку.
Сегодня, сорок с лишним лет спустя единственные материальные свидетельства той встречи, последующего романа и брака – это небольшая стопка писем, что перелетали в маркированных конвертах через весь Союз из Москвы во Владивосток, и несколько пластинок Муслима Магомаева, которые папа подарил маме в первый год их знакомства. Вот и всё. Хотя нет, не всё. Ещё, конечно, я. И у меня – папины глаза и его терпение, мамины пальцы и её свободолюбие, а от той атмосферы самой первой их встречи –
Я сижу на полу в большой комнате маминой квартиры и разбираю кипы бумаг, которые десятилетиями копились на полках шкафов. Вся комната залита послеполуденным солнцем, – окна выходят на запад, – и в этом тёплом свете пожелтевшие страницы тетрадей и блокнотов, конверты и листочки писем шелестят, как опавшие листья.
Я называю эту квартиру «маминой», я так давно не называла её «нашей», хотя прожила здесь почти тридцать лет. Просто с того дня десять лет назад, когда я ушла, у меня сразу же пропало ощущение, что это мой дом. Даже ключей от него у меня не было. Теперь это ощущение «моего», «нашего» дома постепенно возвращается. Но оно с привкусом горечи. Потому что ни папы, ни мамы здесь уже нет. Папа умер несколько лет назад. А маму в прошлом месяце я отвезла в дом престарелых.
Я сижу на полу и рву на мелкие клочки страницы маминых последних «дневников». Десятки тонких школьных тетрадок, исписанных её аккуратным, круглым упрямым почерком. На обложке каждой написаны месяц и год, начиная с того самого момента, как я, сунув пару самых нужных вещей в пакет, закрыла за собой дверь этого дома и ушла навсегда. В этих тонких тетрадках в клеточку годами, день за днём бережно копилось, настойчиво и кропотливо взращивалось то, что и привело маму к болезни. Сотни, тысячи слов, сочащихся болью, ненавистью, отчаянием вперемешку с любовью, ревностью и обидой: на меня, на папу, на весь мир. Я читаю их, и рву, рву, рву на мелкие кусочки – бесконечно долго, до мозолей на пальцах. Если бы я могла вот так же уничтожить то, что навечно уже поселилось в маминой голове и затуманило её взгляд!…
Почему я так отчетливо помню сон, который видела в раннем детстве, когда мне было года четыре, наверное? Мне снилось, что я одна возвращаюсь домой с прогулки, захожу в наш подъезд и начинаю подниматься по лестнице. Мне нужно на четвертый этаж, но добравшись лишь до второго, где голубеют ряды почтовых ящиков, я останавливаюсь и замираю от ужаса: на полутёмной площадке, прямо на выложенном плиткой пыльном полу под этими почтовыми ящиками лежит старуха: седые длинные всклокоченные волосы, бурые лохмотья вместо одежды, – настоящая Баба Яга из сказок. Она лежит и будто бы спит, я даже слышу её негромкий храп. И мне до того страшно, что я не могу пошевелиться, не могу сдвинуться с места: мне нужно пройти мимо неё, подняться домой, а я боюсь, что она услышит, проснётся, вскочит и вцепится в меня костлявыми пальцами. И я стою неподвижно. Не отрываясь, гляжу на эту старуху и почему-то знаю, что это – моя мать. Мне всего четыре года, и мама – молодая ещё, привлекательная женщина с густыми, волнистыми каштановыми волосами и весёлыми зелёными глазами, подвижная, спортивная, смешливая, и я так люблю её! Но здесь, во сне я скована ужасом и не могу пройти мимо этой Бабы Яги, храпящей на полу лестничной площадки, и я точно знаю, что это – моя мать. Вдруг я замечаю, что жуткая куча грязных лохмотьев начинает шевелиться… я с жалобным, отчаянным криком срываюсь с места, и – просыпаюсь.
Мама родила меня в сорок с лишним лет. До папы она трижды была замужем, но без детей. Я у неё одна. Думаю, она никогда не горела желанием завести ребёнка: много путешествовала, увлечённо работала, училась в аспирантуре. Когда я спросила её, почему всё-таки она решилась на меня, мама махнула рукой: «Да родственники всё пели – рожай, да рожай». После, подумав, добавила: «Просто в какой-то момент мне стало казаться, что я делаю что-то не то, чего-то не хватает. И потом, твой отец… каким бы он ни был хреновым мужем, сразу было понятно, что ребёнка он воспитает».
Она, конечно, хотела сына. В семье у нас одни девчонки: у бабушки три дочери, у маминых родных сестёр – по две дочки, в общем, – бабье царство. Было бы очень забавно, если б снова родилась девочка. Но вот я и родилась. В те годы ещё не определяли пол ребёнка до его рождения, так что, интрига сохранялась до самой последней минуты. Ну, то есть, до самой первой минуты жизни нового существа. «Девочка!» – изрекла акушерка, и мама с усталой досадой отвернулась к стене, мысленно чертыхнувшись: «Опять девка. Да ну её совсем!» Но в следующую секунду её что-то встревожило и, усилием воли сосредоточив готовый уже уплыть в сон мозг, она поняла: тишина. Не было крика. С трудом оторвала голову от жёсткой плоской подушки и увидела, как акушерка хлопает большой ладонью по крошечной, синевато-багровой попке. От второго или третьего шлепка я подала голос: не закричала, нет, а только пискнула негромко и заплакала. «Мне стало жалко тебя в тот момент, – не раз повторяла мама свой рассказ. – И я подумала: ладно, девка так девка, что уж теперь поделаешь!»
Мне уже сорок с лишним. И у меня до сих пор нет детей. И желания их заводить – тоже нет. Как и родственников, которые бы постоянно пели: «Рожай». Лет в тридцать у меня был порыв усыновить ребёнка. Я понимала уже, что замуж не выйду. Немногочисленные и недолгие попытки встречаться с парнями оставляли лишь пресный привкус той самой «not my cup of tea», и совершенно ясно было, что это совсем не моя история. Поэтому я не виню в этом маму. Да, она твердила мне с самого детства, что все мужчины – мудаки, и что прекрасно можно прожить без них. Но, конечно, не это сыграло решающую роль. Я просто никак не встречала «того самого человека», и поэтому смиренно приготовилась к одиночеству на всю жизнь. Но мне почему-то казалось, что ребёнка всё же надо завести, пусть приёмного, и что, наверное, это даже лучше, потому что так ты спасаешь и делаешь счастливым малыша, которого бросили и обрекли на унылое детство в казённом учреждении. Возможно, мне казалось тогда, что только если я сама стану матерью, я разорву эту мощнейшую, уже начинающую меня душить связь с мамой. Но теперь я понимаю, что нет, не разорвала бы. Мама, как это ни странно, с энтузиазмом поддержала мою идею с усыновлением, и даже вместе со мной сходила в Отдел опеки и попечительства на собеседование. Она везде ходила со мной. Везде и всегда.
Если сон несколько раз повторяется, значит, это какое-то очень важное закодированное послание от бессознательного, которое надо непременно расшифровать. Только чаще всего расшифровать получается, когда эти повторяющиеся сновидения вдруг прекращаются.
Мне на протяжении многих лет постоянно снился сон с одним и тем же сюжетом. Словно я иду куда-то по своему городу и мне приходится спуститься в подземный переход, чтоб перейти на другую сторону улицы. В переходе почти совсем темно, только слабый свет в противоположном конце, там, где выход, и – ни души. Я иду, и по мере приближения к выходу происходит нечто жуткое: потолок опускается, стены сдвигаются, и проход становится таким низким и узким, что пройти в полный рост уже никак невозможно. Я наклоняюсь. Потом становлюсь на четвереньки. В конце концов, мне приходится ползти, прижавшись к полу, протискиваться… Я чувствую, что начинаю задыхаться: каменная ловушка со всей силы давит мне на плечи, грудь, голову. Я понимаю, что пролезть в это узенькое отверстие я не могу, но и вернуться назад уже нельзя. Напрягаю все силы, чтобы протолкнуть свое тело ещё хоть немного вперёд, плачу, задыхаюсь, и – просыпаюсь, вся в холодном поту, тяжело дыша, с ощущением какого-то первобытного ужаса и страхом снова заснуть, снова вернуться в этот кошмар.
Тёмный узкий проход, сжимающий мое тело, – родовой канал. Я должна пройти его. Выйти наружу. То есть, родиться. Стать отдельным, самостоятельным существом. Я выросла и повзрослела, но так ещё и не родилась, потому что не отделилась от матери. Вот в чём было скрытое послание этого сна. Я поняла это, когда ушла из родительского дома. Потому что с того самого дня сон больше не повторялся. Ни разу.
***
Мне очень часто вспоминается один вечер. Пару лет назад я закончила институт, и мы всё ещё дружили и встречались с моими однокурсницами. Наша компания, наша «великолепная пятёрка», как нас называли на курсе… Пока учились, всё время были вместе: вместе сидели на парах, вместе обжигались чаем из пластиковых стаканчиков в институтском буфете, вместе проводили воскресенья в читальном зале публичной библиотеки, вместе ходили на дискотеки, летом ездили на практику в пионерлагерь. Я всегда была с ними, и мамы в моей жизни стало гораздо меньше. Годы студенчества были для меня большим глотком свободы, относительной, но всё же свободы. А в тот вечер стало понятно, что свобода закончилась. То есть, это сейчас мне понятно, что именно тот вечер был поворотным моментом, когда мне надо было принять для себя решение. Тогда же, много лет назад, я этого не увидела, не осознала.
Была зима, канун Крещения, и мы собрались у Маринки дома всей нашей «великолепной пятёркой» для гадания. Болтали, чистили картошку, жарили корюшку, гадали, проводили «спиритический сеанс», варили и пили глинтвейн, хохотали… «Во сколько ты вернёшься?» – мама всегда задавала этот вопрос, когда я куда-нибудь уходила. Как я могла точно знать, во сколько я вернусь? «Часов в девять-десять, наверное». Мне было уже двадцать четыре года, но я считала нормальным, что мне нигде нельзя задерживаться допоздна. Всегда отовсюду уходила раньше всех. «В полдесятого чтобы была дома. И оставь мне Маринин телефон». Это мне тоже казалось нормальным.