Мармотка

Перовская Ольга Васильевна

— Ну зоо, — продолжал он, немного помолчав. — Вы уже замечаете? Я еду в Москву мит с вами, цузамен. Это нам дешевле и лютше. На железной дорог два шеловека — это ошень хорошо. Ошень, ошень весело...

Он глубоко вздохнул и прижал носовой платок к покрасневшим глазам.

— Шлусс — кончено! Фарфлухте — разбойник! Бешены люди! Акентий пьянствовал и разбойствовал круглу ношь. Он в сарае. Хрыпит. Как он ругаль!.. Как он грозиль!.. Ах ты, гадин такой! Шоб ти потраскался!! —

тонким срывающимся голоском проговорил Зобар Иванович. — Он... Он сделал Мармотку самое хужее... Убиль такой славный Мармотк... убиль...

Старик затрясся от рыданий и махнул рукой.

Я ахнула...

В Москве мы долго искали, бегали по развым объявлениям, пока не наткнулись на одно, вывешенное на двери громадного дома. В объявлении говорилось, что здесь, при модном ресторане–столовой, открываются курсы по подготовке поваров.

— О–о–о! — сказал Зобар Иванович и поднял вверх указательный палец. — Это есть то...

Прошло несколько недель. Разбирая алтайские заметки, я нашла запись, сделанную в Важаихе: «Не забыть узнать для пасечника Аксена Капитоновича про новые части к ульям Дадана Блата».

Я навела справки и написала обо всем пегобородому пасечнику. Заодно я сообщила, что его старый приятель отлично устроился и готовит сейчас новые кадры знаменитых поваров. Ученики его любят, но Зобар Иваныч часто скучает по Алтаю и, когда приходит ко мне, всегда вспоминает Капитоныча и бедного Мармотку.

Зобара Иваныча я видела почти каждый день. Я любила бывать в белой кухне, похожей на дворец. Розовый и торжественный, Зобар Иваныч, в белом халате и в бескозырке, дирижировал у кафельной плиты яркими медными кастрюлями. А кастрюли кипели, бурлили, клокотали и выстукивали победные марши звонкими крышками.

В девять часов вечера Зобар Иваныч снимал халат и аккуратно вешал его в стенной шкаф.

Мы выходили через боковой коридор в общежитие курсантов. Тут же помещалась комната Зобара Иваныча.

Однажды в этой комнате, на знакомом мне кожаном кофре, мы увидели посылку. Она с утра стояла около радиатора и порядком нагрелась.

— Срочная, ценная — на сто рублей, — сказала я, разглядывая обшитый мешковиной ящик.

— Ошибка, — спокойно заметил Зобар Иваныч. — Кто мне будет присылки присылать?.. Мейер, Майер, а кто есть такой Майер? — Неизвестно.

Я хотела ответить, но тут посылка... чихнула.

Когда мы отодрали крышку, Мармотка, укутанный в теплые тряпки, уже привстал в ящике на ноги и сладко потягивался.

Мы вытащили и раскутали его.

— Мармотка, Мармотка! — повторял Зобар Иваныч. — Так ты зовсем живой, голюбшик Мармот!

Сурок, видимо, не узнавал его и недоуменно, как сова днем, хлопал глазами.

«...Спервоначально, как я его уволок, он бунтовать у меня взялся. Есть — ничего не ел. И шибко стал нужный . Жить я ему определил в старом омшаннике. Подале, к зиме, как захолодало, стал Мармотка нору копать и завалился в нее на всю зиму...» — писал в письме, засунутом между тряпками, пасечник Аксен Капитоныч.

Вечером у Зобара Иваныча был настоящий бал. Я как–то рассказала курсантам о нищем детстве и одинокой, безрадостной жизни Зобара Иваныча. Они прекрасно знали историю двух злосчастных Мармоток и всегда были бережны и ласковы с одиноким стариком.

Теперь они все явились порадоваться вместе с ним. Стол заставили угощением и подняли стаканы с шипучим ситро.

— Глюклихь бин их, зер глюклихь — я ошень, ошень шастлив... — бормотал Зобар Иваныч, — спасибо, спасибо, дети мои!

Никогда в жизни возле него не было столько друзей.

— А у нас всегда так, у нас народ дружный! — кричали ему ребята.

На полу у стены стояли тарелки и блюдечки. Мармотка ходил между ними, ел, пил, громко чмокал и поднимал при каждом глотке кверху голову, словно гусак.

В конце вечера появилась гитара. Мы все по очереди пели, плясали и декламировали. Мармотка со своей программой выступил тоже. Он со всеми поздоровался, всем подал лапку, потом два раза перекувыркнулся через голову и «умер». Пришлось воскресить его яблоком.

Дошла очередь выступать и до Зобара Ивановича.

— Ну, гут! Я вам хочу петь. Только я... я ошень их бин ауфге... брахт — я ошень волную.

В комнате стало тихо–тихо.

И тогда дрожащий старческий голос запел о нищем мальчике и сурке. Зобар Иванович пел по–немецки. Я тихонько переводила эту чудесную песенку:

По разным странам я бродил,

И мой сурок со мною.

Куска лишь хлеба я просил,

И мой сурок со мною.

И мой всегда,

И мой везде,

И мой сурок со мною...

Старый Зобар Иванович кончил петь. Ребята окружили его, трясли ему руки и упрашивали спеть еще. Зобар Иванович повторил песенку три раза.

Только я больше ее не переводила. Я смотрела на одного из слушателей. При первых же звуках песни он вытянулся, как на параде. Он все узнал: и слова и напев — и, как полагается музыкальному сурку с хорошим голосом и слухом, принялся присвисты-вать и подпевать, весело тараща на нас блестящие, словно мокрые, глаза.

[Текст подготовлен по книге О.Перовской «Мармотка». –– Алтайское книжное издательство. Барнаул., 1969 г. Иллюстрации В. Туманова]