Мармотка

О.В. Перовская

"Мармотка".

В тысяча девятьсот двадцать шестом году в годы нэпа, возвращаясь с Телецкого озера, я на несколько дней задержалась в небольшой алтайской деревне Важаихе.

Мне не повезло. Над Важаихой зарядили дожди. Грязь на улицах раскисла на полметра. Она грузла на сапогах, громко чавкала и глотала прямо с ног калоши.

Бородатые важаихинцы, словно озорные мальчишки, рассаживались вдоль улиц, по обочинам, на бревнах изгородей. Случалось, вязли они и в середине улицы, и на перекрестках.

Во

Самостоятельные кержацкие сыны не спеша заводили в оглобли коней и доставляли «утопших» на твердую землю.

Раз я тоже утопила в грязи обе свои калоши.

Время было к вечеру. «Реветь» на всю улицу своего квартирохозяина я не решалась. А надеяться на случайных проезжих не приходилось. Хитрые важаихинцы ездили не по улицам, а все больше кругом деревни.

— К забору! — кричали мне женщины с твердой земли. — К забору ступай. Э–вон забор–та!

К какому забору? В середине площади одиноко стоял неогороженный деревянный двухэтажный дом, чайная или столовая, с темно–зеленой вывеской «Аппетит». Но сколько я ни оглядывалась, нигде не было и признака забора.

А женщины у колодца продолжали кричать:

— Говорят тебе, выбирайся к забору, не то утонешь в грязи!

При этом они упрямо указывали пальцами на «Аппетит».

Я пожала плечами и рванулась из грязи к этому самому ихнему «забору». Взошла на крыльцо и потянула к себе ручку двери.

В обоих этажах было по крохотному «залу». Они соединялись деревянной лесенкой. Под лесенкой помещалась кухня. Возле кухонной двери находился буфетный прилавок.

— Вы что, обедать желаете? — спросил басом буфетчик, похожий на тумбу. — Забор!.. — прогудел он куда–то вверх, — Забор Иваныч, дай–ка им, что ли, рогожу ботинки обчистить.

Опять забор! Да что же это такое? По ступенькам между тем стало спускаться что–то грузное, коротконогое, обросшее густым и лоснящимся мехом. Сверху, со спины, оно походило на огромную мягкую черепаху, с полметра в длину и почти столько же в ширину. Я метнулась к двери.

— О–о–о, не бойтесь, пошалюйства! Он Вас не будет укусить, — с нерусскими ударениями произнес наверху старческий голос. — Это ошень послюшны, ошень короши Мармотка — сурок. Мармот, ком гер!

И на лестнице наконец появился этот таинственный Забор, Забор Иваныч, как его называли в Важаихе. А на родине у себя, в Германии, он назывался Зобар Иоганнович Мейер.

Маленький, щуплый, с розовой доброй улыбкой, укутанный в очень широкий поварской балахон, он как–то сразу располагал к себе.

— Вы думаете, я — это есть одна изгородь? Забор? Ха–ха, это здесь так меня называют, Забор Иваниш. А я не обижаюсь. Мармотка тоже по–русски полушается Обормотка, а... а... он тоже не обижается, ха–ха... — весело объяснил он, поглядев на мое растерянное лицо.

И тут я удивилась еще больше. Огромный, раскормленный сурок услыхал свое имя. Он, видимо, решил, что мы уже достаточно знакомы, сел по–собачьи на жирный задок и протянул мне переднюю лапу.

— Что же ты левую? Правую надо давать, — сказала я в шутку.

Сурок шмыгнул носом и сейчас же исправил ошибку.

Я остолбенела.

— А ну, снова левую! А ну, правую!

— Дает! — Я присела на пол возле сурка.

— Ну, а обе лапочки сразу? Обе черные лапки охотно шлепнулись на мою ла-донь, и сурок выразительно скривил нос в сторону.

— Угостить тебя? Ладно. Дайте мне для него сладкую булку и яблоко... Где вы достали эту прелесть, Зобар Иоганнович?

— Досталь, — ответил с неожиданной сухостью немец и поспешно прибавил, — Вы что желаете, борч или, как это, — «чи»?

Я выбрала столик, подозвала Мармотку и принялась его угощать.

Он взял булочку когтистыми тонкими пальцами, прижал к мягкой груди и стал откусывать по маленькому кусочку. Каждый комочек он долго жевал и переваливал то за одну щеку, то за другую. Круглые щеки, мясистая, толстая губа, ловкие пальцы напо-минали детскую голову и руки.

Глаза у Мармотки были тоже как у ребенка, внимательные и толковые.

Нигде я не едала таких вкусных щей и бифштекса.

Я сказала об этом Забору Иванычу. Он прилег грудью на соседний столик, и мы разговорились.

В 14–ом году он попал в плен и жил в Сибири, в глубоком тылу. Никаких отзвуков войны не долетало тогда в тайгу, немец жил своим человеком в семье пчеловода Капитоныча за далеким городом Бийском. Вместе с этой полюбившейся ему семьей переехал Забор Иваныч еще дальше в глубь Алтая. И этот сказочно–чудесный край окончательно покорил сердце горожанина–чужестранца.

Но война кончилась. Прошло несколько лет. И Забора Иваныча все–таки потянуло на родину. Он оставил свою пасеку «Капитонишу» и уехал в Германию.

В Берлине он увидал множество нищих калек, жалкие обрубки и обломки людей — это были его несчастные товарищи по окопам. Защищая заводы и фабрики капиталистов, они все потеряли на фронтах. А, вернувшись домой, увидали, что места их на этих фабриках заняты и они — калеки — никому больше не надобны.

Те, у кого уцелели в боях руки и ноги, вздумали было протестовать. Среди них у Забора Иваныча было несколько близких товарищей. И вот товарищей у него больше нет: их замучили в тюрьмах.

— Я есть повар. Я много работаль в ошень богат и замечательны ресторан. Они судили, мучили товарища, потом кюшали сладки, жирны пирог. Это — генерал, буржуа, судья. Все продаваль свои совесть! Богач немец — это первый подлец. Я сказаль! Россия делаль революций. Германия будет, тож... Будет... тут опять чисты лес, рек красота...