Мародер. Каратель
Шрифт:
…Такие видеть Это не могут, — небезосновательно считал Ахметзянов, — разве как землеройка, возмущенная транзитом слона через её охотничьи угодья…Были и другие, но такие же чокнутые. Несмотря на свое незавидное социальное положение, Ахметзянов с начала 90-х читал исключительно издания ИД «Спекулянтъ», имея целью понять, как же всё теперь будет устроено. Через достаточно продолжительный период начав немного ориентироваться в системе столичных иносказаний, Ахметзянов обнаружил, что не одинок в своем диагнозе. Но, к его безграничному удивлению, факт Неумолимо Надвигающегося Пиздеца отнюдь не печалил высокоумных экспертов — их внимание полностью занимало то, с какими бюджетными показателями и на какой модели «Лексуса» встретить Пиздец было бы вполне комильфо. Ахметзянову стало ясно, что первые считают проблему несущественной по сравнению с какими-то льготами, компенсациями и доплатами; из-за смутных представлений о предмете «льготы» у него жестко ассоциировались с чем-то вроде манной каши, выдаваемой после долгой очереди в пыльных «учреждениях» со стульями в коридоре. Когда Это настанет, они всё так же станут трясти кастрюлями и справками у Его подножия… С этими дурацкими справками, — мысленно ухмылялся Ахметзянов, — только к Пиздецу вам и дорога; ну и лопайтесь, с брызгами. А мы уж как-нибудь…Вторые, похоже, настолько уверены в собственной московскости-столичности, что даже Пиздец их не сильно-то
Присмотревшись повнимательней к ругающим, Ахметзянов отверг и их. Как же поможет избежать встречи с косматым валом хаоса инвестиционный портфель и МВА — было неясно, но ироничная спокойная уверенность Отвалова и Соколкина вызывала зависть. Было ясно, что эти уж на последний пароход, а влезут. Ему тоже хотелось бы Тогда стоять на борту последнего парохода и с облегчением провожать влажным взглядом трясущиеся от Его поступи родные берега, совсем как возвышено описывал какой-то умник времен Его прошлого визита.
Но всё началось как-то буднично; какого-то значительного события, могущего послужить вехой, так и не произошло, разве что из телепередач как-то понемногу исчез возродившийся было стиль «надоев и привесов», пялиться в телик стало стало гораздо интереснее — кругом всплывали такие непотребства, что кругом шла голова. Оказывается, все деньги в стране были украдены, и мы ещё оставались столько должны, что даже начинать расплачиваться было бессмысленно. Странно, но кредиторы не особо и расстраивались — наоборот, всячески пытались нам помочь — везли нам красивые автомобили, шустро переделывали ненужные заводы в нарядные аквапарки и торговые центры. Ахметзянов сначала испытывал насчет иностранцев смутные подозрения, но затем, когда Газпром слился с одной ихней фирмой и министром финансов стал какой-то то ли Шайлок, то ли Шмайлок — средняя зарплата стала около ШТУКИ. С такой подачей лелеять старые дурацкие подозрения было уже совсем нелепо, и Ахметзянов наконец успокоился. Когда ему оставалось выплачивать за машину всего полгода, этим нашим заебавшим правителям опять вздумалось устроить очередной кризис, как в конце прошлого века. Правда, что-то смутно мелькало в сети и по ящику задолго до того, как кризис поразил Россию, но Ахметзянов особого значения этому не придавал и вместе со всеми остервенело материл кремлевских козлов. Мало того, что они не отдали какие-то деньги, у этих уродов хватило ума выгнать умницу Шайлока — они ещё назло, видимо, нормальным странам полезли целоваться в десны со всякими индусами да китаезами. Те, ясно, в отказ — враз припомнили обиды, что им какую-то военную хреновину когда-то не продали. Наши — тык, мык — а ото всюду им только приветы шлют, когда, мол, бабки возвернёте? Даже из Африки, или где там они водятся, обезьян в простынях тогда принесло, «урегулировать», понимашь, «вопрос задолженности». Даже мартышкам задолжать умудрились, уроды. Не жилось им спокойно, ведь так хорошо всё пошло, когда перестали из себя эсесер изображать. Сотовые дешевле грязи, машину хочешь — пожалуйста, приходи, садись, езжай; деньги на 20 лет хотите, или на 25… Только вздохнул народ, так нет — ну отдали бы эти сраные газпромы да роснефти с лукойлами. Вёс, блин, козлы, не могли нацареваться — а один хрен, бензин-то дороже, чем в Европе. Ну и нахрена эта Москва на нашу голову — надо было нашим дундукам не ерепениться и в ЕС соглашаться пока зовут, сейчас жили бы людьми. И главное, всё время кого-то им в сортире замочить надо, спокойно не живется. То чеченцев бомбили двадцать лет, то им теперь эти, как их, удмурты помешали — ну родня они финнам, ну пусть ездят, пусть гражданство имеют. Та же Грузия — ну чё их было, убогих, трогать, ну, лает шавка, мало ли таких… Вон, Калининграду, что, хуже стало? Тот же Питер — не узнать, говорят; вон, даже когда Это Всё Началось — в Питере ни одного выстрела, там же куда ни плюнь — офисы всех этих немцев да всяких шведов. Да и про войска ихние — можно подумать, они воевать с нами приехали. Ну стоят, летают где-то — и что? Никакого убытка, наоборот — как вон в Казани две дивизии стали — татарва наша чокнутая сразу про политику забыла на хрен, снова как нормальные люди зажили, с солдат ихних стригли — мама не горюй. Там, говорят, бутылка пива по четыре еврика шла, так что бабок татары нарубили. Всё лучше, чем с зелёными флагами по улицам бегать, как в девятом году. А потом всё как-то резко поплохело — чё-то там с курсами каких-то валют опять вышло. И тут наши западные друзья-товарищи начали гнилить. Сперва-то вроде и помалу, а дальше — больше. С Челябинского «Катерпиллера» тысяч чуть ли не десять в одночасье попросили, в Уфе то же самое, говорят — ваш «Сикорский» не продаётся что-то. Давайте идите в «Макдональдс», жарьте там гамбургеры. Ага, за двести евров — а у людей семьи, кормить-то как… В Ёбурге вон тоже — «Сименс» стоит, АВВ стоит, один «Дюферко-ВИЗ» чё-то ещё дышал, да в области пара заводиков, что к этому, как его, «Шлюмбергеру» относятся.
Следующий день начался с похода за водой, помалу начавшего входить в привычку. По берегу, несмотря на довольно ранний час, уже слонялись обыватели. Набравшие воды не торопились расходиться, скучковавшись по трое-четверо, что-то обсасывали вполголоса. …Похоже, именно водопой теперь станет теперь Тридцатовским органом общественного мнения. Поликлиника да собес-то всё, кирдык… Эх, надо бы флягу надыбать, пластиковую, литров на сорок — как вон у этой бабы. Да черпачок на ручке, а то пока так воды наберешь — заебёшься, — уныло думал Ахмет, наполняя неудобную узкогорлую бутылку из-под «Родниковой» с помощью литровой банки. — Так, что у меня сегодня, какие дела… Печку надо доделать, это раз; дров нарубить — два, и чтоб до обеда всё закончить. Хотя цемент кончается… Потом пожрём, и пойду в двадцать первый дом, выковырну лючок с чердака. А уж к вечеру — за цементом и прочей хренью. Эт три…Примерно таким образом — в достаточно спокойных строительно-заготовительных делах незаметно промелькнуло бабье лето. По телику никаких приветов больше не передавали, да никто, собственно, и не ждал. Люди поприходили в себя, парадоксальная реальность понемногу уложилась в головах; не зря человек считается самой способной к адаптации скотиной. Все спокойно ходили по городу, торговали друг с другом, начали даже выпускать во дворы детей, но всё равно это было лишь отсрочкой. Ахмет чуял, что все эти улыбочки да «добрый день» при встрече — лажа. Глаза людей стали другими — в них больше не было той сонной тупости, приглушенной зависти и мелкой, бессильной злобы. Теперь, если приглядеться, в глазах обывателей мелькали истинные, ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ оттенки: кровожадная тупость, бесстрашная хищная зависть и по-настоящему звериная злоба, мощная и яркая. Сыто спавшие привычным сном, под уютное бормотание Петросяна — они наконец проснулись. Снова стали лучшими хищниками планеты, вручную передушившими всех мамонтов и забившими пинками саблезубых тигров. Тоже всех, заметьте, до последнего. Ахмет наблюдал за этими метаморфозами с некоторым испугом. …Мы все привыкли, что мерой опасности является исключительно социальный статус. А теперь любое чмо может просто прирезать тебя, если лоханешься. Надо перестраиваться, иначе кто-то тебя самого перестроит, наглушняк. Как, вон, бык-то охуевший из хлебного нарвался. Сам же отоварил…Иногда мысленно гладивший себя по голове за «своевременно и разумно» проведенные экспроприации, теперь он начинал понимать, что настоящая игра ещё и не начиналась. …Повезло просто. А смотри-ка, едва не зазнался. Не, всё-таки слаб человек насчет понтов. Противник ещё на ринг не вышел, а я уже раскланиваться чё-то пытаюсь. Как, бля, в анекдоте про Вицына: сколько, типа, раз кончил? Три, только она ещё не пришла. До чего же полезная штука телевизор. Так задуматься, а ведь именно он был валерьянкой для всего этого стада, а я, баран, ещё чего-то ругался. Молиться на него надо было. У-у, бля, рожи какие… Не, покажут они себя, ненадолго все эти «здрасти-досвиданья», хуй поверю…
И вот в этот самый, как и положено — прекрасный день, плохие предчувствия Ахмета оправдались. День тот начался вполне безмятежно; основные хозяйственные стройки века закончились, жрачки, по прикидкам, должно было хватить до следующего лета. Каждый день, бросив в сумку гвоздодер, Ахмет отправлялся посмотреть, где что плохо лежит. В тот день ему взбрело в голову посетить начисто растащенный «Орфей» — почему-то казалось, что там ещё вполне реально что-то найти. Казалось совершенно зря, и с темнотой пришлось лечь на обратный курс, несолоно хлебавши. Чисто из принципа насобирал в битом стекле под перевернутыми витринами иголок, ниток и прочей бабской дряни. …Хуйня, пригодится. Ладно, всё это хорошо — да только что-то темнеет, хрен чё видно. Пора нах хаузе.На полдороге, у детской поликлиники, встретил знакомого ещё с детства Витьку Коровякова. Тот, довольный жизнью, легкими зигзагами пересекал Советскую. Постучав радостно друг друга по спинам, присели на остановке у бывшего Ленинского — Витька сунул Ахмету теплую банку пива, на вскрытие возмущенно отреагировавшую фонтаном липкой пены. Витька был здорово пьян, на вопросы почти не отвечал, с пьяной настойчивостью приглашал Ахмета «зайти шашлыка похавать».
— Корова, а с кого шашлык-то? Вы там не кошек наловили?
— Ха… Не, Зян, ты точно… Больной ты, бля! На всю голову. Я же тебе говорю: ша-шлык. Из нар-маль-ной сви-ни-ны. Я сам, лично привез. Хрю–хрю, ферштейн?
— А мясо берете где? И привез на чем?
— Ну, Зянов, ты ваще. А я вот взял тебе всё и рассказал, да? Ну ты это, типа самая ушлая рысь? Приходи, посидим с пацанами, пожрем, накатим. А чё, откуда — какая на хуй разница.
Неожиданную сдержанность довольно болтливого по жизни Витька преодолеть всё же удалось. Из обрывков информации помалу сложилась невнятная, но более-менее целостная картина: Витек с корешками набрели на небольшую жилку — сами собирали по брошенным квартирам разный электронный хлам — телевизоры, дивидишники, компьютеры, скупали за бесценок у коллег и обменивали эти бывшие ценности на мясо у жителей окрестных деревень. Видимо, жадность пересиливала у крестьян их природный здравый смысл, и они в надеждах на скорое возвращение жизни в привычную колею запасались ранее недоступным городским барахлом.
Но не это привлекло внимание Ахмета, куда больше его заинтересовали «моя воровайка» [211] и, главное, «эти пидарасы с калашами», которых, судя по слишком уж пренебрежительному тону, Витька и его подельники здорово поссыкивали. Под «воровайкой» принято было подразумевать маленький японский грузовичок с миниатюрным краном — а у Ахмета на примете было множество весьма полезных, но столь же объемистых штук, нести которые было либо тяжело, либо стремновато. Упоминание же «пидарасов с калашами» встревожило Ахмета не на шутку. Как уже было сказано, он с Самого Начала боялся очнувшихся от цивилизации вооруженных толп, полагая именно их самым страшным поражающим фактором при системных кризисах государства. Увы, но чего-то более вразумительного из благодушно-пьяного Витьки выжать не удалось — похоже, сам он с ними не встречался, и всё, что было ему известно — ограничивалось рассказами подельников. Скомкав разговор, Ахметзянов распрощался с приятелем, отправившись домой в самом мрачном настроении.
211
Platoon (искаж. на американский лад «plutong») — взвод.
Известие о начавшемся кучковании вооруженных бездельников выбило из колеи сильнее, нежели он ожидал. Было даже как-то обидно — и так хлопот полон рот, зима на носу, столько дел ещё надо до снега переделать — а тут подбрасывают абсолютно лишнюю заморочку. Да чего там, «заморочку». Угрозу, и нешуточную.
Несколько следующих дней ситуацию не прояснили: от продолжения контактов со старым знакомым Ахмет инстинктивно отказался, соседи же знали не больше его. Получалось нехорошо: кто-то вооруженный и с корешками мог в любую минуту заявиться, выбить из Ахметзянова всё, что он скопил за это время, а его с женой просто поставить к стенке.
Самое хреновое, что это процесс самораскручивающийся — если одна толпа взяла оружие, все соседи будут просто вынуждены сделать то же самое, без вариантов. Чем больше стволов, тем короче срок до первого выстрела; а там… Появился труп — появился счет, и счет этот закрыть нельзя, он умеет только расти, подтягивая к процессу вчера ещё мирных людей. Утихает бойня только тогда, когда выжившие — а это, как правило, самые умные, решают — а не пора ли снизить цену внутренних трансакций в социуме? А то чё-то мы быстро кончаемся, и если мочилово продолжится, то мы не сможем по-прежнему давить на соседей — а тогда не миновать нам внешней и общей для всех угрозы.
Но сейчас всё только начинается, и единственный способ не проиграть — не участвовать. Будучи необразованным любителем пива и футбола, Ахметзянов почему-то чувствовал принципы популяционной динамики и потому определил стратегию своей небольшой ячейки общества как «чтоб на улицу даже думать забыла, а я за водой — через два на третий, да и то — только ночью; без помыться пока обойдемся».
Надо сказать, что его стратегия увенчалась успехом — самые чокнутые осенние месяцы, когда молодые и не очень тридцатовские мужики, словно помешавшись, испуганно херачили друг друга днем и ночью — Ахметзяновы сидели, не подавая признаков жизни. Это был самый трудный период новой эры — и трудность его заключалась отнюдь не в необходимости укладываться в жесточайшие нормы по дровам и воде, трудно было не чокнуться от страха — стрельба не утихала ни днем, ни ночью. Как-то вечером прямо под их окном долго, больше часа, кого-то били и резали несколько пьяных уродов. Непонятно кого, по надрывному, булькающему визгу жертвы даже пол не определялся. Добить помешал дождь, уроды свалили — а бедолага ещё с полчаса размеренно икал в агонии, да громко так — от этого икания просто мороз шел по коже, и Ахметзяновы в тот вечер подняли немало досрочной седины. Жена, с расширившимися зрачками и нехорошей такой, больной интонацией в голосе ходила за Ахметзяновым и шепотом кричала на него, требуя или затащить умирающего в подъезд, или добить, или «…ну хоть что-нибудь сделать!». Чувствовалось, что её разум довольно близко подошел к черте, за которой просматривались совсем плохие перспективы; в косматом существе с остановившимся взглядом, бродящем по холодному темному дому по пятам за мужем, и монотонно шипящем что-то безумное, жена почти не узнавалась. Её пришлось слегка побить, добиваясь слез и реакций, выталкивая её разум из этой тьмы, а потом, когда она наконец заплакала и начала закрываться от пощечин, Ахмет уложил её и долго гладил как ребенка по голове, тихо бормоча в ухо разную чушь про отпуск, и пальмы, и рыжую соседскую собаку, с которой она дружила в той жизни. Утром, выглянув посмотреть: кому же так нехорошо пришлось умирать, Ахметзянов не нашел никаких следов — труп куда-то делся, а кровь смыло дождём.