Мародер. Каратель

аль Атоми Беркем

Магомедыч сунул руку вглубь щели над калиткой, пошуровал — открылось, махнул — заходи первый, мне, мол, закрывать ещё. Ахмет ступил на двор, посторонился, пропуская Магомедыча. Его взгляд тут же зацепило что-то до боли знакомое — Ахмет присмотрелся, ёпть! Да это же тот «Москвич»! Только без колес, и облез-то как, куры в нём лазают…

Вспомнилось — как покупал картошку у владельца этого мастодонта на рынке за КПП. Картошка ещё симпатичная такая была, в разнокалиберных вёдрах. Взял одно, опрокинул в сумку, рассчитался, а продавец — вот этот самый башкир, точно, раз такой — рукой машет, типа иди сюда. Пока Ахмет обходил старый небесно-голубой «москвичонок», башкир уже рылся в багажнике, так же без выражения поглядывая на него, городского хомяка, неуклюже скачущего через особенно жидкие места. Достал маленькую «сиську», внутри — какая-то мутная хрень, чуток меньше половины, суёт — Ахмет взял как автомат, во сне так бывает. Открутил пробку, нюхнул. Пахнуло мерзостью какой-то пресной. Ахмет затормозил, неприязненно глядя на «сиську» с этой отравой. Башкир этот пялится нехорошо как-то, поторапливает — «аша-аша-аша». Сразу реакция — какого хрена я бурду эту ашать должен, чего этому надо, сразу вспомнилось, как его в Домодедово

пыталась цыганка гипнотизировать и прочая мешанина на эту тему, вплоть до дурацких статей в «Аргументах»… Но это всё так, фоном. Под фоном же — он даже не слишком удивлен был, эдакое фундаментальнейшее ощущение «правильности» происходящего, какой-то огромности, только хрен поймешь, к чему эта «огромность» относится, и — совершенно отчётливо — понимание свободы выбора. В этот момент он абсолютно точно знал, что с ним ничего «плохого» не случится, выпьет он это дерьмо или нет. Ему даже показалось, что он видит свои будушие жизни в том и другом случае, и что эти жизни его вполне устраивают. Потом, конечно, было ощущение, что с видением этих самых вариантов нечисто — он вполне мог допридумать это постфактум.

На ощущении «правильности» придётся остановится поподробнее, что-то кажется, что оно того заслуживает. Это весьма тонкая хреновина. Хороший пример — рыбалка. Ахмет любил рыбачить — но был не «настоящий заядлый рыбак», а так, бездельник с удочкой. И во время оного безделья неоднократно замечал, что перед тем, как клюнет (и впоследствии не сорвется, не выскользнет из рук и т. д.) — удочка забрасывается с чётким ощущением некоей ладности, правильности — ну да понятно. Или идёшь к человеку без звонка — и с первого шага знаешь, дома он, либо прешься в такую даль напрасно. И всегда продолжаешь идти, что характерно. Как ситуация повернётся, иногда знал до мелочей, узнавал совершенно незнакомые помещения, идешь вот так, тебе дорогу показывают, а ты знаешь, что за поворотом. Всё вот такие «дежа-вю наоборот» сопровождаются этим самым чувством этой самой «правильности». «Правильность» сопровождала его во многих случаях мелкого бытового выбора — он даже пробовал как-то пытаться влиять на события, вызывая это ощущение — но, естественно, без каких-то результатов.

Короче, хрень эту он выпил, и не сказать, что с каким-то особым трудом. Дыхание задержал, пахла она и впрямь как иприт, ну да водку пью, подумал, и это так же выпью. А она никакого отвращения не вызвала, проскочила как по маслу. Где-то через секунду-две глаза открыл, а башкир со свои драндулетом не испарились, и покупатели с продавцами ходят обычные, с руками и ногами. Вернулся звук. Оказывается, пропадал. А уже был почему-то вполне готов к неожиданностям, даже не страшно стало — и тут такой облом… Чудеса, блин, отменяются. Стало так всё безразлично, как никогда до этого не бывало. В сторону башкира даже головы не повернул, уходя — во насколько. Пошел, бросил картошку в багажник, завёлся да уехал. И забыл об этом, забыл начисто — вот что интересно…

Посреди в меру захламленного двора стоял тот самый старик-башкир, улыбаясь и вытирая руки о синие китайские штаны с кричащими «Adidas’ами» по лампасам.

— Здравствуйте…

— Здравствуй, здравствуй — приветливо ответил старик, подойдя и здороваясь с Ахметом за руку. — Исмаил, жди, сейчас.

Не выпуская руки Ахмета, старик потащил его к стоящему на обрубках шпал «Москвичу», обвёл его вокруг, расталкивая суетящихся под ногами кур, отпустил и встал, приветливо глядя в глаза. Точно сделал хорошее дело и ждет благодарности. Ахмет снова, как и тогда, тупо тормозил, хлопая ничего не понимающими глазами.

— Озеро видишь ты?

— Какое озеро? — недоуменно покрутил башкой Ахмет, бросил непонимающий взгляд на Магомедыча, снова вернул на старика.

— Где живешь ты. Там озеро есть, ты его часто видишь?

— Где я живу, там три их, озера, и все к городу вплотную подходят. Ты про какое, дед, говоришь?

— Большое. Главное. Его часто видишь?

— Ну, вижу. Не часто, но всё-таки.

— Видишь? Ну, хорошо, хорошо. Как оно? Нормально?

— Да вроде — растеряно ответил Ахмет, окончательно сбитый с толку… Во загрузил старый. Щас ещё привет Эртяшу [122] попросит передать — и я соглашусь…

122

Эртяш — то самое «главное, большое» озеро, на котором стоит Тридцатка.

— Нормально? — опять переспросил старик и широко улыбнулся, показав желтые, но, похоже, ещё крепкие зубы. — Это хорошо.

Показал жестом — садитесь, мол. Магомедыч с Ахметом присели на скамью у крыльца, дед устроился с краю. Улучив момент, Ахмет мимикой спросил — «ну, и как с ним таким о чем-то говорить?!» Магомедыч только развел руками. Как знаешь, типа. Хотел? Хотел. Ну вот, привели, беседуй. Ахмет почувствовал, что совершенно не контролирует себя — из глубины души подымалась такая злость от этого невменяемого деда, от идиотизма ситуации, и — почему-то — от явственного ощущения опасности, хотя опасности не было, точно не было! Да и не злость это была, а что-то совсем, совсем другое, словно душа нестерпимо чесалась. Из него как будто что-то вырвалось наружу и, встретив на поверхности злость, надуло её до неестественных для злости размеров. Ахмет яростно выдохнул сквозь зубы, изо всех сил пытаясь собраться в кучу, о каких-то маскировках своего состояния речи уже не шло — он лишь пытался не соскользнуть в открывшуюся внутри него бездну истерики. Рукам срочно требовалось вцепиться хоть во что-нибудь, и Ахмет, всё ещё пытаясь сделать это незаметно, крепко ухватился за скамью — и едва не подпрыгнул, заорав что-то невразумительное — на ощупь скамья была в несколько раз толще, и вдобавок ледяной, обжигающе ледяной. Ахмета протрясло до мокрых от страха подошв, из глубин пищевода поднялся сдобренный коньяком шашлык, но он как-то задавил его обратно, сделал то, что могло считаться нормальным выражением лица и повернулся к дедку. …Надо сказать. Ему. Зачем я пришел…Во рту словно забил источник. Глотая непрерывно выделяющуюся слюну, Ахмет кое-как, коверкая слова, вытолкнул свою просьбу, тут же отвернулся и замер — не в ожидании ответа, а радуясь передышке.

То, что уже не надо ничего делать, ловить носящиеся по голове обрывки слов, собирать их в трепещущее стадо и как-то предъявлять собеседнику, немного успокоило его, и он переводил дух, поражаясь, что столько событий уместилось всего в двух секундах перед несколькими короткими фразами. Немного отдышавшись, он снова повернул голову вправо, желая увидеть реакцию дедка, а то пауза что-то затягивалась. На скамье никого не было. Встряхнувшись, повернулся к Магомедычу — и этого тоже не было! …Это что, блядь, за шуточки?!…Тут скрипнула калитка, и недовольный голос Магомедыча спросил, долго ли он ещё будет тут рассиживаться. …Чё?! Какой, на хуй, рассиживаться? И где этот девался? И чё ващще тут за хуйня?!… — хотел, но так и не спросил Ахмет. — …Не. Чё-то тут не так. Ладно, пока свалим отсюда и потихоньку разберемся…Вставая, боязливо оперся ладонью о скамью — нет, ничего, обычная рассохшаяся сто лет назад сосна, вытертая стариковской задницей до лаковой гладкости. Признаться, что не помнит себя, он отчего-то не мог, и вяло шлепал по ухабистой деревенской улице, едва поспевая за Магомедычем. Заметив, что на улице гораздо темнее, чем должно быть, Ахмет не особо удивился, равнодушно присовокупив и эту непонятку к вороху уже имеющихся. Обратный путь показался короче. Может, он и был короче.

В темном дворе Магомедычева особнячка поочередно вспыхивали три огонька. Завидев приближающихся хозяев, два из них рассыпались мелкими искрами, третий остался неподвижен. …Кирюха. А эти двое — Магомедычевы помогальники… — всё ещё равнодушно отметил Ахмет. — …Кажется, мир с ума не сошел. Всё потихоньку встает по местам…

— Чё так долго-то? Мы тут с парнями уже два раза чай попили. — сыто, для порядка, заворчал довольный Кирюха. — Эй, Ахмет! Ты чё смурной такой? Магомедыч, ты его куда водил? Не за клуб? [123]

123

«За клуб сводить» — намек на гомосексуальное изнасилование.

Однако Кирюхины смехуёчки никто не поддержал, Магомедыч даже глянул строго — и Кирюха осекся, снова став солидным хозяином большого Дома. Парни, курившие с Кирюхой сладкие городские сигареты, вынесли из дому стволы гостей, мешок с гостинцем — сотовым медом, и после короткого прощанья городские вышли на трассу. Кирюха попытался расспросить спутника на предмет его, как оказалось, трехчасовой отлучки, но Ахмет, уже малость оклемавшийся, отделался обещаньями всё разложить завтра. Его здорово раздражало всё, отвлекающее от новой игрушки — ренген здорово прибавил в разрешении. Ночной осенний лес по сторонам дороги перестал быть чёрной, угрожающей стеной, оказавшись бесконечно изменчивой мозаикой, где всё текло без движения, искрилось без света и было живым. Это было захватывающе интересно — но и страшно до усёру. Стоило хотя бы ненадолго сосредоточиться на какой-нибудь мелочи, как поле зрения бросалось вперед, и мелочь стремительно разрасталась во всё зрительное поле, становясь фоном и обнаруживая сложную структуру, где глаза тотчас отыскивали и приближали следующую мелочь. Вырваться из этой ускоряющейся череды провалов было неимоверно трудно, коридор затягивал, и Ахмет, раз-другой чуть не провалившись хрен знает куда, раскорячивался как кот в мусоропроводе при малейшей попытке плоскости стать воронкой. Угасло это замечательное состояние возле поворота на атомку, сразу, как ножом отрезало. Ахмет обнаружил себя беседующим с Кирюхой о делах его Дома. Прислушался — ептыть, пока я глюки ловлю, я же и иду себе спокойно, с Жириком базарю, во подача! Осторожно попытался совпасть с собой, базарящим. Получилось, как тут и был. Даже весь базар помнится — Жирик патроны в долг просит…

— Не, у меня их и так немного, не могу.

— Тогда поможешь мне прессануть тут одних? У них есть, они катерную стоянку [124] когда бомбили, набрали по-любому. Я знаю, там было. Обоим хватит.

— Расклад поясни, подумаю. А чё ты добром не хочешь? Если у них машины [125] под них нет, то зачем они им? Продадут, может?

— Да базарил я недавно с ихним одним, предлогу забрасывал. Тот доложился, опять встречаю — бреет. [126] Хозяин у них знаешь кто? Автайкин, режик [127] с двадцать второй зоны, понял, нет? И кто у него домашние, знаешь?

124

Катерная стоянка — зона, отгораживающая Тридцатку, проходит и по воде. На воде её охраняют несколько катеров, вооруженных пулемётами ДШК. Патрон к ДШК тот же самый, что и к другим системам калибра 12,7.

125

«Машина» — пулемёт.

126

«Бреет» — отказывает без уважительной причины.

127

Заместитель начальника колонии № 22 по режиму.

— Говори, чё тянешь.

— Жулики его бывшие, да наших ещё несколько. Прикинь, семейка — контингент пополам с вэвэшниками, охуеть!

— Кум да отрицалово — близнецы братья. Кто более режиму преданней служит? Кум с отрядным — строят на завтрак. Авторитеты — на ужин. [128]

А чё давал-то, за ДШКовские?

— Ну, предлагал один к двум, пятёркой. Так, для себя думаю — три попросят, дам.

128

Строка из «Сохатого марша», фольклорной переделки Маяковского.