Мародёр
Шрифт:
Моя жизнь началась с падения с телеги и это первое, что я помню. Все, что было со мной до этого, скрыто в тумане. Как, где и почему мою шею украсил рабский ошейник я не знал. Как не знал и кто я. Ни прошлого, ни имени, ни малейших знаний об окружающем мире. Я быстро уяснил, что надо работать, махать кайлом в пещере, ползать на коленях собирая песчинки Соли, тащить наверх тяжелые, забитые под горлышко, кожаные кули. Зубами выгрызать место у костра и никому не отдавать свою пайку еды. Я быстро стал своим, точнее меня молча приняли и не особо донимали. Молча, потому как рабы долго не живут и особо дружбу заводить не зачем.
Я бы так
Глава 1
Длинная вереница мрачных, тощих людей в лохмотьях медленно входила в шахту, широко распахивая глаза от резко обрушивающейся темноты. Их головы низко опущены, их грязные волосы спутаны, их взгляды пусты и равнодушны. На теле каждого множество мелких царапин и шрамов побольше. Голые спины некоторых пересекают глубокие, гноящиеся раны, говорящие о непокорности или воровстве и понесенном наказании. В руках у каждого кайло, за поясом десяток пустых кулей за спиной небольшой мех с мутной, противной, теплой водой. На шее сверкающий смертельным заклинанием ошейник раба. Ряд нестроен, шаг неровен, но каждый знает свое место, никто не наступает идущему впереди на пятки.
Так мы дойдем до развилки, а затем разделимся и разбредемся по шахте в поисках еще не выработанных жил с Солью. Соль — основа силы и экономики империи. Соль — самый ценный ее ресурс. Соль — то, за что нас боятся и ненавидят. Так нам говорят.
Нам говорят, что мы обеспечиваем безопасность всей страны. Нам твердят, что на наших тощих плечах держится все. И мы должны быть горды, что Соль, так нужная там наверху, убьет нас здесь внизу. Но те, кто останутся там, те, кому предназначается Соль, сделают все, чтобы люди кого мы когда-то знали и любили не стали жертвами врагов. Тех, кто нас ненавидит. Тех, кто мечтает о крахе империи. Тех, кто стремится вырезать всех нас до одного. Может быть, кто-то и верит в эти рассказы, я нет. Может кто-то и переживает за тех, кто остался на свободе, я нет.
Я раб. Раб без имени, без семьи, без прошлого и без будущего. Я ничего не помню. Я не знаю, кем был до того, как попал сюда. Не знаю, сколько мне лет. Не помню, была ли у меня семья, остались ли родные или близкие люди. Вся моя жизнь, вся моя семья в этой длинной веренице людей в лохмотьях с инструментом в руках и мехом воды за плечами. И я иду с ними, шаг за шагом спускаясь все ниже в шахту.
Кашель впереди заставил поднять голову, вглядеться в темноту. Из вереницы шагнул в сторону человек, схватился за грудь, согнулся пополам в жестоком приступе кашля. Откашлявшись, выпрямился, сплюнул на пол комок слизи и встроился в вереницу. Люди молча, расступились, позволяя ему занять место. Головы лишь на мгновение приподнялись и снова опустились. Я тоже уставился на деревянные подошвы сандалий.
Кашель повторился снова. Я поднял голову. Человек вновь шагнул в сторону и на этот раз приступ был сильнее, заставив его упереться ладонями в колени. Выплюнув очередной ком слизи, человек выпрямился, тяжело вздохнул, задрал голову, словно обращаясь к богам, затем обернулся и скривился.
Я узнал его. Старик, что в первые дни моего рабского быта, взял меня под свое крыло. Если бы не он, то я бы, скорее всего, не шел среди спускающихся в шахту рабов. Я был бы уже мертв. Он
И он выпрямился, сплюнул и вновь вошел в вереницу. Но я понимал — старик не выживет. Он слишком сильно кашляет, слишком медленно передвигает ногами. Его тощие пальцы едва держат кайло, а еще пустая сумка тянет к земле. Каждые пару шагов он на мгновение замирает, зажимает рот ладонью, наклоняет голову и кашляет. Тихо, беззвучно, видно лишь как сотрясается его спина. Но кашель становится сильнее, и старик сгибается, упирается ладонями в колени, позволяет себе пару раз тихо кашлянуть. Но и это не помогает, и старик приваливается к стене, тяжело дышит, опасливо косясь на идущих мимо.
Так нельзя. Нельзя останавливаться, нельзя мешать тем, кто идет за тобой. Это правило. Старик нарушает правило. Одно из многих. А правила нарушать нельзя. Если их нарушать последует наказание. Плеть. Пропитанная солью, отмоченная в уксусе плеть из семидесяти тонких полосок кожи. После нее на спине остаются не заживающие раны. А через пару дней, на жаре, в грязи и пыли, они начинают гноиться, распространяя по округе аромат гниющей плоти. И жирные мухи, и муравьи кровопийцы, и оводы, и сколопендры не в состоянии удержаться. Они бегут, летят, ползут и жалят, кусают, пьют кровь и гной, причиняя человеку боль, делая рану шире. И рана не заживет долго, а нарушивший правила будет страдать. Но он не умрет. Он будет жить. Жить и страдать.
Но плеть — это гуманно. И даже клеть, куда попадают не подчинившиеся рабы, и те, что задумали утаить найденное в шахте. Несколько дней без пищи, когда вся вода, что у тебя есть это собственные моча и пот, пережить удается не всем, но все же это не крест. Крест не переживает никто. Но на крест можно попасть только за побег. За попытку побега. Еще никто не покидал шахты халкана Мирира по своей воле и живым. Попавший сюда, может проститься со всем, что знал. Здесь царят совсем другие законы.
Мирир здесь царь и Бог. Только халкан вправе решить, кому жить, а кому умирать. И часто он решает, просто потому, что ему скучно. Ему благородному человеку, из древнего, но почти сгнившего рода, приходится радоваться тому, что можно убивать рабов. Или смотреть, как они убивают друг друга. Не самое веселое развлечение, но он смотрит, как рабы рвут друг друга на части, лишь за кусок тухлого мяса. Он морщится, и сидит, не шевелясь, уперев локти в стол, воткнув в сжатые кулаки подбородок, или положив на отставленную ладонь скучающее лицо. Ему скучно. Ему всегда скучно. Не важно, что происходит на арене, не важно, какой рекой льется кровь, выражение его лица не меняется. Ему скучно. Вечная скука человека, хорошо выполняющего свой долг, но совершенно не желающего его выполнять.
Здесь нет развлечений, а он еще слишком молод, чтобы не хотеть их. Приходится изобретать. А казнь может быть чертовски разнообразной. Мирир морщится, отворачивается и негодующе качает головой, он всячески показывает, что не любит казни и с удовольствием бы обошелся без наказания. Но в его глазах все чаще, заметен огонек интереса. И с каждым разом он все ярче.
Старик запнулся о собственную ногу, хватаясь руками за землю, пробежал несколько шагов и замер, боязливо косясь на уступ скалы, нависающий над шахтой.