Марш экклезиастов

Успенский Михаил Глебович

Всё: глаза живые у человека, и морда, хоть и впавшая внутрь себя, но тоже живая. Вот теперь, говорит, можно и пожрать.

И пошли мы в ресторан. По дороге он меня ещё раз расспросил, что я видел сам и что слышал от других. Я рассказал: ещё когда утром шёл с завтрака (какао и два сухаря) — услышал, как женщина завопила. И с самурайчиком, который тут же рядом со мной оказался, мы в комнату вломились. А это горничная — убиралась, сунулась в камин (холодный, понятное дело, поскольку лето) и обнаружила в камине голую девку с перерезанным горлом. То есть что горло перерезанное, это мы потом поняли, когда выволокли бедолагу из трубы.

Охранники

отеля кое-как дозвонились до полиции. Приехал один — бывший банковский сторож. Убедился, что все подозреваемые в сборе, велел продолжать в том же духе: то есть никого не впускать и не выпускать, — а сам начал осматривать помещения. Нашёл ещё несколько голых девок в каминах. Впал в неистовство. Охранники его связали и послали за следующим. Вот пока едет…

Почти все подозреваемые — то бишь постояльцы — так в ресторане и сидели, поскольку их никто не отпускал. Вот взять немцев и японцев: у тех и у других дисциплина в крови. Но немцы за границей с себя это скидывают — а японцев иной раз как заусит!.. готовы строем ходить и в ногу. Особенно когда их большая компания.

И вот что забавно: за одним столом с моим знакомым самурайчиком никого нет, хотя все прочие места заняты. Поздоровались мы, сели. Спросили какао. Нету, говорят, какао, кончился продукт, есть только кофе. Но желудёвый. Будете? Что делать, говорю, будем.

Приносят. В чашечках кипяток, а в кипятке плавают по три жёлудя. Я сам быстро закипать начинаю, и тут меня Крис за штаны ловит и говорит: Филя. Филя, очень спокойно. За мордой своей следи. Я рассказываю тебе забавный анекдот, понял? Ну, говорю, понял, рассказывай. Филя, говорит он, та штука, за которой мы сюда притаранились, лежит вот в этой сумке на полу…

Я, Стёпка, ведь только с виду дурной. Если что-то всерьёз идёт, я схватываю моментально. Поэтому во всю морду улыбаюсь и Криса хлопаю по плечу: мол, ну ты и отмочил! И так же с улыбой спрашиваю: брать будем сейчас или погодя?

Ни в коем случае, он смеётся в ответ, даже не вздумай к ней прикоснуться, только следим и держимся вблизи! Потом, говорит, подробно объясню, а пока просто зарубку поставь: не прикасаться…

И тут вдруг тощий крашеный в блондина япошка, который за соседним столиком вполоборота к нам сидел, к самурайчику нашему подлетает и на басах с ним начинает объясняться, в нашу сторону грозно позыркивая. И самурайчик вскакивает, сумку с пола хватает, прижимает к груди и нам что-то такое выразительное кричит высоким голосом! А блондин переводит — коряво, слова путает, но общий смысл понять можно. Дескать, никому не позволено воровать имущество подданных императора! Господин Цунэхару возмущён вероломством. Он, блондин, наш разговор слышал и господину Цунэхару пересказал…

Крис делает умное и очень задумчивое лицо, пальцем в воздухе водит, будто буквы рисует, потом сам себе кивает, блондина спрашивает: милостивый государь готов заложиться, что он размовляет по-русски? Тот моргает, и видно, как у него в глазах крестики-нолики прыгают: переводит сам себе и пытается уяснить. А Крис уже мне: дывысь, Филя, найкращий пример пустоложества. И к блондину: я рассказал другу анекдот, основанный на игре слов; не будем к нему возвращаться, но переведите, допустим, это: як це кляти москали наше сало называють? — як же ж? — це-ллю-лиит! — повбывав бы усих! Вы въехали? Ни-и? Тогда почему вы позволяете себе, не понимая ничего из сказанного, базлать полную пургу и стремать честных людей?

Блондин уже с лица бордовый и вот-вот упадёт. А Крис встал, плечи величественно развернул и раскатисто требует: переведите же господину Цунэхару, что нам с товарищем стыдно за вас! Что мы приносим господину Цунэхару извинения за вашу гнусную выходку!

И сел.

Блондинчик что-то пробормотал и боком-боком — исчез. На своё место вернулся и стал совсем маленьким. Самурай на него даже не посмотрел, но словно обгадил на лету, а нам поклонился и снова сел — после того, как сел Крис. И оба они с Крисом друг другу раскланивались и делали какие-то жесты, как бы говоря: моя твоя не понимай, но всё одно — зашибись.

Однако сумку с Граалем самурай на пол уже не ставил, а держал на коленях…

И тут приехал ещё один полицейский.

В ожидании парабеллума

Что и как происходило в лагере, я помню не очень хорошо. Не знаю, почему. Сумбур. Или, как сказал бы отец, сумбур вместо музыки. Наверное, я просто перенервничал… Хорошо, что мне сразу нашли Хасановну, я в три слова ей что-то объяснил, она распорядилась тащить сюда Лёвушку с клевретами, — в общем, дело попало в надёжные руки.

Я знаю, что это глюк, аберрация памяти — но меня как будто на самом деле, физически, передавали с рук на руки, не ставя на землю; все вокруг были огромные, страшные и усатые, опоясанные пулемётными лентами, с винтовками за плечами. Горели прожектора и шарили повсюду гибкими лучами…

И единственное, что выпадает из этого бреда, — как будто я вдруг оказался в тёплый солнечный день на даче, и всё было понятно и соразмерно, и никуда не летело, и я никуда не торопился… я не говорил ещё, какая у нас дача? — очень старый бревенчатый двухэтажный дом на берегу Енисея, на довольно крутом склоне, и вокруг дома лес: сосны и берёзы… — вот примерно так я и ощутил себя, когда вбежал в корпус, где жила Ирочка.

Не знаю, добивались ли древние легендарные китайцы со своим фэншуем того эффекта, которого добивается Ирочка чисто интуитивно? Не уверен. Что нынешние ни фига похожего не умеют, это точно.

Я только вбежал в дверь, а меня уже охватила любовь ко всему человечеству в целом и вот к этой маленькой его части, которая тихо радовалась жизни тут, в четырёх пенопластовых, обшитых гофрированным алюминием, стенах. Мне сразу захотелось сделать им что-то приятное, полезное, даже ненужное, но чтобы от души. Вообще-то я к этим её шалостям адаптирован, у меня на них иммунитет. Но тут и меня шарахнуло.

Устоял.

А многие, похоже, не устояли…

Входишь и попадаешь в холл. Из холла четыре двери в комнаты — и лестница на второй этаж. Всё до крайности утилитарно, как в вагоне. Так вот: пол в холле был устлан ковром, стоял посередине столик с телефонным аппаратом и широкой вазой, полной апельсинов, стояли кресла — лёгкие, складные, но кресла, — стоял большой плоский телевизор, на стенах висели картинки, картины, маленькие пластилиново-бумажно-тряпичные барельефчики, с потолка на нитках свисали странные птицы и ангелы… Я видел, что из этого сделала Ирочка (она называла свои рукоделия «узелками» — будь то картинки или какие-нибудь сооружения из соломинок для коктейля) — ну, примерно десятую часть, затравку. Всё остальное делали или приносили другие… В общем, уходить отсюда не хотелось. Особенно — идти обратно, к дождю и винтовкам.