Марш
Шрифт:
Хотелось бы встретиться с вашими генералами, — сказал Стэнтон. За обедом Шерман предъявил ему своих командиров корпусов и командующих армиями штатов. О, это было зрелище! Все при параде, увешаны декоративными шпагами, в перчатках, эполетах и кушаках. При этом сидели как школьники на занятии, а Стэнтон расхаживал вокруг стола, будто вел урок. Я не уверен, джентльмены, что ваши армии ведут себя достаточно корректно в отношении освобожденных рабов, — говорил он. — Я понял так, что им препятствовали в том, чтобы сопровождать войска, их отсылали назад к хозяевам либо оставляли на растерзание партизанам. Генералы искоса поглядывали на Шермана, который сидел в кресле ссутулившись, со строгим и даже хмурым видом. Господин министр, — заговорил Шерман, — как, по-вашему, я должен был бы организовать рейд шестидесяти тысяч бойцов через вражескую территорию,
Вы отказывались зачислять их на службу иначе как в качестве чернорабочих.
В качестве чернорабочих они как раз лучше всего и подходят.
Мне доложили об одном инциденте при переправе через реку… реку… — как ее? — Эбенизер-Крик, так, кажется? Ваш генерал Дэвис подтянул к своему берегу наплавной мост и обрек тем самым сотни негров на гибель. Некоторые утонули, других убили партизаны. Где он? Почему его здесь нет?
Отсутствует по делам службы. Его позовут.
Я хочу выслушать его объяснения.
Смею вас заверить, вы будете удовлетворены. Его действия были вызваны военной необходимостью.
Утром пришлось устраивать парад кавалерии. Выйдя из апартаментов Шермана на балкон, министр стоял, прижавшись животом к чугунным перилам, и без улыбки наблюдал, как едут рядами всадники по улице внизу. Во главе их был Хью Джадсон Килпатрик по прозвищу «Кил-Всехзагубил» — дурная слава сопровождала его всю войну, с того момента, когда он, будучи еще подполковником, повел кавалерию в глупую и ненужную атаку, а в результате потерял чуть не весь эскадрон. После этого его стали называть губителем кавалерии, однако немедленно произвели в полковники, а затем и в генералы. Зато кто кроме него может похвастать, что конным наскоком брал боевые корабли? Ишь, едет, красуется: весь в шнурах и галунах, в золотом кушаке и эполетах, в кожаном драгунском шлеме с перьями — денди лондонский, да и только; хитрый прищур, губы искривлены в усмешке; спина, правда, тоже слегка искривлена намеком на горб; вообще же от его хрупкой с виду фигуры веет дерзостью и нахальством, — думал Шерман. — Или это он нарочно так держится, чтобы не замечали горб? Кил, конечно, безрассуден, опрометчив — да просто дурень: слишком любит войну, слишком безоглядно путается с бабами, но я бы его ни на кого не променял!
На третий день визита Шерман задумался: долго ли еще сможет он сдерживаться на грани взрыва. Министр не разговаривал, он клокотал. При этом вел себя как балованное дитя, все время ему чего-то не хватало — то выпить хочет, то грелку ему подавай, то телеграфиста. За всем, что министр говорил или делал, угадывалась жажда быть в центре внимания. Шерман предлагал трофейный хлопок передать в армейскую казну. Стэнтон запретил: нет, сдать в распоряжение Министерства финансов! На то, как формировать городской гарнизон, у него тоже было свое твердое мнение. Даже в чисто военных делах он позволял себе наставлять Шермана.
Потом вдруг потребовал встречи со старейшинами негров. Торопил и не унимался, пока их не отловили по черным церквам и не привели. Собрали в гостиной. Он спрашивает: что они понимают под рабством?
Черные авторитеты запереглядывались, заулыбались. Рабство — это когда неодолимой силой у человека отнимают результаты его труда, да еще и без его согласия, — сказал один. Остальные кивали: дескать, верно, верно…
А что, — спрашивает дальше Стэнтон, — вы понимаете под свободой, которая должна проистечь из прокламации президента Линкольна?
Свобода, обещанная в прокламации, — это когда с нас снимут кабальное ярмо и поселят туда, где мы сможем пожинать плоды своих трудов, сами о себе заботиться и споспешествовать правительству в обеспечении условий таковой свободы поддержания.
Шерман еле сдержал удивление: надо же, черти, говорить-то как насобачились! Тут Стэнтон повернулся к нему. Генерал, — сказал он, — я бы хотел теперь обсудить с этими недавно получившими свободу людьми то, что думают цветные о вас лично. Не соблаговолите ли на минутку нас оставить?
Шерман побагровел. Мерил шагами вестибюль, про себя бормоча: Он будет спрашивать этих черных обо мне! Если бы не я — интересно, как бы они вообще сюда попали? Десять тысяч душ! Свободны, накормлены и одеты — и все это только по моему приказу! То, что они не воюют, — абсолютно верное решение. Еще мне не хватало тут их обучать!
То, что черные старейшины отозвались о нем с благосклонностью, Шермана порадовало мало. Поздней ночью он приказал вызвать Моррисона. Того подняли с постели.
Берите перо, майор. Записывайте. Боевой приказ, номер и так далее.
Это будет номер пятнадцать, сэр.
Номер пятнадцать, — повторил он. — Морские острова от Чарльстона к югу и все прилегающие сельскохозяйственные угодья вдоль рек на тридцать миль вглубь материка в Южной Каролине, а также в Джорджии… так, сюда же земли, прилегающие к Сент-Джон-Ривер во Флориде… отводятся для обустройства черным переселенцам. Вы поняли меня? Черным переселенцам. Каждому свободному негру с семьей дается право на получение сорока акров пахотной земли. Да, и сюда же семена и инвентарь для ее обработки. Определение границ и выдача свидетельств на право владения возлагается на офицера в чине генерала армии США, занимающего должность… как бы назвать-то ее… а-а, Инспектор Поселений и Плантаций. Так, теперь давайте мне на подпись, и копию — мистеру Стэнтону.
Черт, никогда я аболиционистом не был, — думал Шерман. — Но, кинув им такой кусок, я и Эдвину Стэнтону рот заткну, и от негров отделаюсь: привязанные к этим сорока акрам, они теперь тут осядут, и Бог им в помощь. [11]
Отбытие министра Шерман с генералами отпраздновали обедом. Всем, похоже, надо было восстановить попранное чувство собственного достоинства. Все веселились. Снова были прежними. Шерман сидел во главе длиннющего стола, вокруг которого сновали черные официанты с добычей, награбленной в городе: тарелками устриц, жареными индейками, печеными окороками, дымящимися котлами сдобренного приправами риса, блюдами со сладким картофелем, ломтями теплого хлеба и горшками с настоящим сливочным маслом, ну и, конечно, с оплетенными бутылями красного вина. Шерман ел, пил и произносил тосты. Но ему опять хотелось на марш, на марш, где никто не посмеет ему перечить. Хотелось обратно в поле. Что может быть лучше, чем ложиться каждую ночь на голую землю и любоваться звездами? Что может быть лучше, чем каждое утро выходить в поход и вести войну так, как это нужно тебе? Средства ясны. Результаты недвусмысленны. Хватит с него прелестей Саванны. Качественно делать дело, к которому приспособил тебя Господь, — вот истинная радость! И никакой тебе зависти, никакого елея, от которого, того и гляди, взорвешься.
11
Согласно приказу Шермана негры получили землю (очень немногие, всего 20 тысяч) лишь на время войны;правда, в тексте приказа подразумевалось, что затем гражданское правительство, скорее всего, закрепит за ними землю навечно. Но этого не произошло: после гибели Линкольна новый президент Эндрю Джонсон амнистировал плантаторов-южан и вернул им отобранную собственность, в том числе и распределенные Шерманом земли.
Джентльмены, — возвысил голос Шерман, — довольно с нас вавилонской роскоши. С завтрашнего дня начинаем подготовку новой кампании. Все вы знаете, что это значит. У меня есть разрешение Гранта взяться за обе Каролины. Сие будет нелегко, тут и говорить нечего. В Джорджии — это была прогулка. Придется отказаться от лишних лошадей и мулов и избавиться от негров. Мы должны отбросить все лишнее, оставшись лишь с тем, что составляет основу боеспособности. Края нас ждут неприветливые, марш будет трудным. Когда подлый штат Южная Каролина, развязавший войну, услышит ужасный свист сабель нашей армии, он поймет, что такое настоящее опустошение.