Марсианское зелье
Шрифт:
– Правильно, – сказали слушатели.
– Ну, где у нас культурная ценность номер один?
Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем желании наподдать ногой по ценности номер один. Даже захотелось сказать народу, что все эти штуки – дореволюционная самогонная мастерская. Но Удалов сдержался.
Исследователи подземелья, прослушав речь Удалова, пошли снова в дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в универмаг за оберточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла одну из книг. Осторожно, поддев
Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ, разбирая ее название.
5
Милица Федоровна проснулась. Ее томило предчувствие. В виске по-молодому тревожила-билась жилка. Что-то произошло за минуты сна. Каретные часы Павла Буре показывали три. Альбом в сафьяновом переплете лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы, прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и желтые фотографии взирали на Милицу Федоровну равнодушно или враждебно. Одни умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.
Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Федоровна уперла острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось. Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.
Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск – будто заводили бронзовым ключиком старые часы.
Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же стороне? И того быть не могло – там испокон веку был лабаз. Может, во флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И что-то еще связано с флигелем…
– Милица! – Мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно молодой. – Не пугайтесь. Вы узнаете меня?
– Я не пугаюсь, друг мой, – ответила Милица Федоровна, стараясь обернуться. Ответила степенно и тихо. – Я отвыкла пугаться. Подойдите к свету.
Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах одеколона «Шипр», запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные – нафталиновый, ванильный, шерстяной, камфарный, – толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло занял самую середину комнаты.
– Простите, Милица, – сказал старик. – Я сейчас из парикмахерской.
– Давно у нас, Любезный друг? – спросила Милица Федоровна. Она протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах руку.
Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.
– Сдал я, – сознался он, распрямляясь. – Сильно сдал.
– Садитесь, Любезный друг, – предложила Милица Федоровна. – Там стул есть.
– Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.
– Надолго к нам?
– Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил, удастся – может, задержусь. А то помирать придется.
– Не говорите о смерти, – запротестовала Милица. – Она может услышать. Мы слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.
– Пустое, – проговорил Любезный друг. – Вами, Милица, движет любопытство. Это значит – вы еще живы.
– Там странное, – сказала Милица Федоровна. – Провалилась мостовая. Волнуются, бегают.
– Суета сует, – сказал старик. – Сколько я вас не видел? Лет пятьдесят.
– Вы опять за свое.
– Я и прям неделикатен. И жизнь меня ожесточила. Пятьдесят лет – большой срок.
Милице Федоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло с ним за эти годы. Для нее они протекли однообразно. Одиноко. Иногда голодно. Последнее время – лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию. Нет, лучше не расспрашивать. Пусть будет встреча, хоть и долгожданная, без времени, вне его пут и шагов.
Старик осмотрелся. Портреты узнали его. Он их признал тоже. Кивнул вежливо. Те в ответ закивали, взмахнули бакенбардами, бородами, усами, многократно улыбнулись знаменитой улыбкой Милицы, пожали обнаженными плечами, качнули локонами и кудрями…
Милица смотрела на него, узнавала то, что уже скрылось под сетью морщин. Предчувствия и сны указывали верно – Любезный друг пришел.
– Откройте форточку, – попросила Милица, стесняясь своей немощи. – Мне душно. А встаю редко. Весьма редко.
Старик встал, подошел к окну. Был он высок. Взглянул, открывая форточку, на улицу, вниз, увидел дыру в асфальте и книги рядом. И бутыли с ретортами.
– О боже! – сказал он. Сказал, как человек, к которому смерть пришла за час до свадьбы.
Старик вцепился в раму, и узловатые пальцы заметно побелели. Ноги не держали его.
– Что с вами? – спросила Милица, не поняв причины смятения. – Вам плохо?
Старик не смотрел на нее.
– Ничего, – ответил он. – Это пройдет. Все пройдет.
– Кстати, – проговорила успокоенная Милица Федоровна, которой знакомы по себе были приступы слабости и удушья, – куда бы мог вести ход из этого подвала?
– Куда?
– Ну конечно. Я сначала подумала – не в дом ли отца Серафима? Вы помните отца Серафима? Он страшно пил, когда дом у него сгорел. Нет, думаю, не туда. Тот дом в глубине стоял. Еще колонны были покрашены под мрамор. И лабаз рядом. Зачем лабазу такой подвал?.. Может, в лабаз?
– Не в лабаз, – прохрипел старик. – Не в лабаз. Какой еще лабаз? Ход к вам шел во флигель. Господи, несчастье-то какое…