Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
Мартин был поражен глубиной знаний, которыми обладали его собеседники. Они знали то, что никогда не печаталось в газетах, знали о работе невидимых рук, которые держали веревочки и проволочки и заставляли плясать марионеток. К удивлению Мартина, и Мери вмешалась в разговор и выказала при этом такой ум, какого ему никогда не приходилось встречать у знакомых женщин. Он поговорил с ней о Суинберне и Россетти, после чего она увлекла его в неведомую для него область французской литературы. Его очередь отыграться наступила, когда она начала защищать Метерлинка: тут он выступил с тщательно обдуманными и разработанными тезисами «Позора солнца».
Пришло еще несколько
— Вот новая жертва для вашего меча, Крейс. Свеженький, зеленый юноша, страстный поклонник Герберта Спенсера. Сделайте из него последователя Геккеля, если сумеете.
Эти слова должны были подействовать на присутствующих, как красная тряпка на быков.
Крейс, казалось, проснулся и вспыхнул весь, словно заискрившись, в то время как Нортон с кроткой мягкой улыбкой сочувственно посмотрел на Мартина, как бы желая сказать, что в обиду его не даст.
Крейс сразу накинулся на Мартина, но вмешался Нортон, понемногу отвлекая его внимание; вскоре между ним и Крейсом завязалось единоборство. Мартин слушал, подавляя в себе желание протереть глаза: настолько невероятным ему казалось, что нечто подобное могло происходить наяву, а тем более в рабочем квартале, к югу от Маркет-стрит. В устах этих людей оживали книги. Все говорили пламенно и с увлечением; отвлеченные споры возбуждали их, как других людей вино или гнев. То, что слышал Мартин, уже не было сухой философией печатных творений, написанных почти мифическими полубогами, вроде Канта и Спенсера. У этих двоих живая философия вошла в плоть и кровь; они так пылко спорили, что лица их удивительно менялись от волнения. Время от времени в спор вмешивались остальные, но все без исключения слушали со вниманием; папироски тухли в руках; выражение лиц было оживленное и напряженное.
Идеализм никогда не привлекал Мартина, но толкование, которое ему давал Нортон, было для него откровением. Логическая убедительность его, в которой он не сомневался, казалось, ускользала от Крейса и Гамильтона: они подсмеивались над Нортоном, называя его метафизиком. Он же, в свою очередь, тоже поднимал их на смех и уверял, что они такие же метафизики, как и он. Спорившие так и перебрасывались словами «феномен» и «ноумен». Крейс и Гамильтон обвиняли Нортона в том, что он определяет сознание посредством самого сознания. Он же обвинял их в игре словами и уверял, что они выводят свою теорию из слов, а не из фактов. Это их возмущало: их основное правило заключалось в том, что всякое рассуждение должно исходить из фактов и определять эти факты.
Когда Мартин забрался в самые дебри кантовской философии, Крейс напомнил ему, что все почтенные мелкие немецкие философы попадали, если были пай-мальчиками, после смерти в Оксфорд. Немного спустя Мартин упомянул о гамильтоновском законе экономии; тотчас же все потребовали, чтобы его немедленно включили в настоящие прения. А Мартин сидел, обняв колени, и наслаждался всем, что слышал. Но Нортон не был последователем Спенсера; он тоже старался перетянуть на свою сторону Мартина и потому обращался к нему так же часто, как и к двум своим противникам.
— Вы знаете, ведь никто так и не мог опровергнуть Беркли, — сказал он, глядя прямо на Мартина. — Герберту Спенсеру это удалось лучше, чем другим, но и то далеко не вполне. Даже самые ярые из последователей Спенсера не решаются это утверждать. Я читал на днях статью Салиби: он говорит, что Герберту Спенсеру почти удалось опровергнуть Беркли, но дальше этого он не идет.
— Знаете ли вы, что сказал Юм? — спросил Гамильтон.
Нортон
— Он сказал, что доводы Беркли неопровержимы, но вместе с тем и неубедительны.
— Неубедительны для него, для Юма, — последовал ответ. — А Юм мыслил так же, как и вы, но с некоторой разницей: он был мудр и потому признал неопровержимость учения Беркли.
Нортон отличался раздражительностью и легко возбуждался, хотя все же никогда не терял головы, тогда как Крейс и Гамильтон были подобны двум хладнокровным дикарям, которые так и искали слабое место, куда бы уколоть и уязвить врага. По мере того как вечер приближался к концу, выражение женственного лица Нортона становилось все более суровым и уверенным, а серые глаза его подчас яростно сверкали; наконец, возмущенный многократными обвинениями в приверженности к метафизике, он уцепился двумя руками за стул, чтобы не дать себе вскочить на него, и повел последнее, решительное наступление на противников.
— Ну, ладно. Эх вы, последователи Геккеля. Пусть я рассуждаю как неуч-знахарь, но вы-то, скажите на милость, как вы-то рассуждаете? Вам не на что опереться, ненаучные вы догматики, с вашей положительной наукой, которую вы легко суете туда, где ей вовсе и не место. Еще задолго до того, как возникла школа материалистического монизма, те основы, на которых она построила свое учение, были разрушены, и она оказалась без фундамента. Это сделал Локк — Джон Локк. Двести лет тому назад — даже раньше, — он в своем «Опыте» доказал, что врожденных идей не существует. Интереснее всего то, что вы сами именно это же и утверждаете. Сегодня вы не раз поддерживали учение об отсутствии у человека врожденных идей. А что это значит? Это значит, что вы никогда не познаете полной истины. Когда вы появляетесь на свет, у вас в мозгу пусто. При помощи пяти чувств ваш мозг может воспринять только явления, то есть феномены. В таком случае ноумен, отсутствующий в нем при рождении, никак не может туда проникнуть.
— Я отрицаю…
Крейс вскочил, собираясь прервать его.
— Подождите, пока я не кончу, — воскликнул Нортон. — Вы можете познать взаимоотношение силы и материи лишь постольку, поскольку она оказывает воздействие на ваши органы чувств. Допустим, что материя существует; теперь я побью вас вашими же доводами. Я не могу этого сделать никаким другим способом, потому что у вас обоих от природы отсутствует всякое абстрактное философское мышление.
А ну-ка, что вы знаете о материи на основании вашей излюбленной положительной науки? Вы знаете только ее феномены, ее проявления. Вы замечаете только ее изменения или, вернее, лишь те из них, которые вызывают какие-либо изменения у вас в сознании. Положительная наука имеет дело только с феноменами, а вы, тем не менее, упорствуете в своем нелепом стремлении познать вещь в себе, ноумен. Положительная наука, как явствует из самого ее определения, занимается одними явлениями. Как сказал кто-то, познание феномена не может превзойти сам феномен.
Вы не можете опровергнуть Беркли, даже если вы уничтожите Канта; однако вы по необходимости принимаете за факт, что Беркли не прав, когда утверждаете, что наука доказывает, будто бога не существует или, что то же самое, будто существует материя… Не забудьте, я допустил существование материи только для того, чтобы вы лучше меня поняли. Будьте позитивистами, если хотите, но помните, что онтология не принадлежит к числу позитивных наук и потому оставьте ее в покое. Спенсер прав в своем агностицизме, но если Спенсер…