Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
Философия Германа рассеяла его гнев, и он, насмешливо свистнув, просто повесил трубку. Однако вскоре его настроение изменилось и он почувствовал себя бесконечно одиноким. Никто не понимал его, и никому он, собственно, не был нужен, кроме разве Бриссендена, да и тот пропадал неизвестно где.
Наступили сумерки, когда Мартин вышел из овощной лавки и отправился домой с покупками в руках. На углу остановился трамвай, и сердце Мартина запрыгало от радости, когда он увидел знакомую тощую фигуру Бриссендена, выходившего из вагона. И прежде чем трамвай тронулся, Мартин разглядел при его свете оттопыренные карманы пальто Бриссендена, в одном из которых была бутылка, а в другом книги.
Глава XXXV
Бриссенден
— Я тоже не ленился, — воскликнул Бриссенден, выслушав рассказ Мартина о выполненной им работе.
Он вытащил из внутреннего кармана рукопись и передал ее Мартину. Мартин, взглянув на заглавие, с любопытством посмотрел на своего друга.
3
Тодди — смесь виски, горячей воды и сахара.
— Да, так оно и есть, — засмеялся Бриссенден. — Недурное заглавие, не правда ли? «Эфемерида». Это вы мне его подсказали. Помните вашу мысль: человек есть последняя эфемерида. Это определение засело у меня в голове, и я должен был написать эту штуку, чтобы отделаться от него.
По мере того как он читал, раскрасневшееся лицо Мартина стало бледнеть. Это было вполне совершенное художественное произведение. Форма торжествовала над содержанием, если можно назвать торжеством то, что малейшие подробности содержания нашли себе выражение в таком совершенном построении; у Мартина от восторга кружилась голова, жгучие слезы навертывались на глаза, а по спине пробегал мороз. Это была длинная странная поэма, строк в шестьсот-семьсот, поэма фантастическая, изумительная, неземная. Она пугала и удивляла, и она действительно была вот тут, написанная черными чернилами на белой бумаге. В ней говорилось о человеке, об исканиях его совершенной души, исследующей бездну вселенной в поисках доказательства существования самых отдаленных солнц. Это была безумная оргия воображения, бушевавшая в мозгу умирающего человека, едва сдерживающего рыдания и оживляемого только трепетом уже дающего перебои сердца. Поэма звучала величественным ритмом в такт холодному гулу межзвездных столкновений, в такт шуму битв, встречам остывших солнц и вспышкам светил, внезапно воспламеняющихся в потемневшей бездне туманностей, а сквозь все это непрерывно и едва слышно, как серебряный звон, раздавался слабый, болезненный голос человека, жалкий лепет среди вопля планет и грохота солнечных систем.
— В литературе нет ничего подобного, — сказал Мартин, когда он, наконец, оказался в состоянии говорить. — Это чудесно, чудесно! У меня кружится голова. Я словно опьянел. Этот вопрос о великом и бесконечно малом — я не могу выкинуть его из головы. Этот вопрошающий, вечный, постоянно возвышающийся, слабый, жалобный голос человека все еще звучит у меня в ушах. Он похож на похоронный марш комара среди рева слонов и рычания львов. И в нем слышится ненасытная страсть. Я знаю, я смешон, но это просто какое-то наваждение. Вы — я не знаю, что вы такое — вы удивительный человек, вот и все. Но как вы этого достигли? Как вы смогли?
Мартин прервал свои восхваления, но лишь для того, чтобы начать снова:
— Я больше никогда не буду писать. Я пачкун. Вы мне показали работу настоящего мастера. Гениально! Здесь нечто большее, чем гениальность. Это выше всякой гениальности. Это сама истина, лишившаяся рассудка. Ваша поэма правдива, мой друг. Каждая строчка ее верна. Я желал бы знать, понимаете ли вы это, вы, догматик?
Бриссенден усмехнулся.
— Ни один журнал во всем мире не решится напечатать ее — вы сами это знаете.
— Я вовсе этого не знаю. Я знаю, что нет ни одного литературного сборника в мире, который не набросился бы на нее. Не каждый день удается им получать такие вещи. Это не из тех произведений, которые производят фурор на один сезон, не какая-то однодневка. Подобные вещи появляются раз в столетие.
— Я хотел бы поймать вас на слове.
— Не будьте таким скептиком, — воскликнул Мартин. — Издатели журналов не совсем уж дураки. Я это знаю; я готов держать с вами пари на что угодно, что «Эфемерида» будет принята с первого или со второго раза.
— Одно только мешает мне поймать вас на слове, — Бриссенден остановился на секунду. — Это вещь крупная, самая крупная из всех, которые я когда-либо написал. Я это знаю. Это моя лебединая песнь. Я страшно горжусь ею. Я преклоняюсь перед ней. Это лучше виски. Это то великое и совершенное произведение, о котором я мечтал еще будучи молодым человеком со сладкими иллюзиями и чистыми идеалами. А теперь я создал его; это последнее мое усилие, и я не хочу, чтобы эта вещь была захватана грязными лапами. Я не буду держать с вами пари. Она моя. Я создал ее и поделился ею с вами.
— Но подумайте обо всем остальном человечестве, — протестовал Мартин. — Назначение красоты — доставлять радость.
— Эта красота — моя.
— Не будьте эгоистом.
— Я не эгоист. — Бриссенден спокойно усмехнулся; он всегда усмехался так каждый раз, как тонкие губы его собирались выговорить какую-нибудь остроту, которая ему самому нравилась. — Я так же далек от эгоизма, как проголодавшийся кабан.
Напрасно Мартин пытался заставить его изменить свое решение. Мартин говорил ему, что его ненависть к журналам нелепа, фанатична, что поведение его в тысячу раз безрассуднее и заслуживает большего осуждения, чем поведение юноши, который сжег храм Дианы в Эфесе. Слушая сыпавшиеся на него обвинения, Бриссенден спокойно и с видимым удовольствием прихлебывал свой грог; он соглашался, что все сказанное его приятелем — совершенно справедливо, за исключением только того, что он говорил об издателях журналов. Его ненависть к ним не имела границ; своими филиппиками он превзошел даже Мартина.
— Я хотел бы, чтобы вы перепечатали мне ее на машинке, — сказал он. — Вы это делаете в тысячу раз лучше всякого профессионала. А теперь я дам вам совет. — Он вытащил из бокового кармана пальто большую рукопись. — Вот ваш «Позор солнца». Я прочел его, и не раз, а два, три раза: это самый большой комплимент, который я могу вам сделать. После того, что вы сказали про «Эфемериду», я должен молчать. Но одно я скажу: когда «Позор солнца» будет напечатан, он произведет сенсацию. Он вызовет споры, и эта реклама даст вам тысячи долларов.
Мартин засмеялся.
— Я полагаю, что вы посоветуете мне предложить эту вещь журналам.
— Ни в коем случае, если вам хочется видеть ее напечатанной. Предложите ее первоклассным издательским фирмам. Рецензент какого-нибудь издательства может оказаться настолько сумасшедшим или настолько пьяным, что даст о ней благоприятный отзыв. Вы прочли множество книг. Они переварились в вашей голове, как в реторте алхимика, и все это вылилось в «Позоре солнца». Наступит день, когда Мартин Иден будет знаменит, и не малой долей своей славы он будет обязан этому произведению. Следовательно, вы должны найти издателя, и чем скорее, тем лучше.