Мартин Иден. Рассказы

Лондон Джек

— Я говорю на основании ваших же слов. — Глаза у Мартина блестели, но он сдерживался. — Видите ли, господин судья, я слышал ваши речи во время выборной кампании. Каким-то образом вы убеждаете себя, будто вы верите в борьбу за существование и в выживание сильных, но вместе с тем вы изо всех сил принимаете и поддерживаете всевозможные меры, чтобы лишить этих сильных их силы.

— Молодой человек…

— Не забывайте, что я слышал ваши речи, — предостерег его Мартин. — Всем известна та позиция, которую вы заняли по вопросу о торговых сношениях между штатами; об урегулировании дел железнодорожного треста и компании «Стандарт-Ойл»; о сохранении лесов и по вопросу о введении тысячи других ограничительных мероприятий, всецело проникнутых духом социализма.

— Вы хотите сказать, что не верите в необходимость урегулирования всех этих возмутительных проявлений произвола?

— Не

в этом дело. Я хочу вам сказать, что вы — плохой диагност. Я хочу вам сказать, что я вовсе не заражен микробом социализма. Я хочу вам сказать, что вы страдаете от расслабляющего, разрушительного действия этого самого микроба. Что касается меня, то я закоренелый противник социализма, точно так же, как я являюсь закоренелым противником вашего излюбленного псевдодемократизма; он не что иное, как псевдосоциализм, прикрытый личиной разных терминов, которые на самом деле — стоит только заглянуть в словарь — имеют совершенно противоположное значение. Я реакционер, настолько убежденный и цельный, что мои взгляды непонятны для вас; вы живете, весь окутанный ложью общественных отношений, и не обладаете достаточно острым зрением, чтобы разглядеть что-либо сквозь это покрывало. Вы притворяетесь, будто верите в победу и господство сильных. А я на самом деле верю. Вот в чем разница! Когда я был немного моложе, на несколько месяцев моложе, я верил в то же, во что и вы. Видите ли, ваши идеи и идеи окружающих вас произвели на меня впечатление. Но торгаши и купцы, в лучшем случае, оказываются лишь малодушными и подлыми правителями; они целыми днями валяются и хрюкают в своем свином корыте, стараясь заграбастать побольше денег и нажиться. Я же, прошу вас заметить, вернулся к индивидуализму. Я — единственный индивидуалист из всех здесь сидящих. Я ничего не жду от государства; я верю в сильного человека, который один только может спасти государство от его гнили и ничтожества. Ницше был прав… Я не буду отнимать у вас время и объяснять вам, кто такой Ницше. Но он был прав. Мир принадлежит сильным, — тем сильным людям, которые в то же время не лишены благородства и которые не коснеют в свином корыте торгашества и спекуляции. Мир принадлежит истинно благородным представителям человеческой породы, белокурым дикарям, неспособным на компромиссы, тем, кто всегда говорит «да». Они съедят вас, социалистов, боящихся социализма и воображающих себя индивидуалистами. Ваша рабская мораль смиренных и униженных вас не спасет. О, для вас все это китайская грамота, я знаю и больше не буду надоедать вам. Но прошу вас запомнить одно: в Окленде вряд ли можно насчитать с полдюжины индивидуалистов, но в их числе — и Мартин Иден.

Он дал понять, что спор окончен, и обратился к Рут.

— Я измучен сегодня, — сказал он вполголоса. — Я хочу только любить, но не разговаривать.

Он пропустил мимо ушей слова мистера Морза, который сказал:

— Вы меня не переубедили. Все социалисты — иезуиты. По этому признаку их и узнают.

— Мы как-нибудь еще сделаем из вас доброго республиканца, — сказал судья Блоунт.

— Сильный человек появится раньше, — добродушно возразил Мартин и повернулся к Рут.

Но мистер Морз был подавлен. Ему не нравилась в его будущем зяте эта лень и отсутствие склонности к настоящему, серьезному труду; он не понимал его и не уважал его образа мыслей. Мистер Морз завел разговор о Герберте Спенсере. Судья Блоунт поддержал его, и Мартин, настороживший уши при первом упоминании имени философа, стал слушать, как судья вежливо и серьезно излагал свои взгляды на Спенсера, — взгляды, собственно, сводившиеся к злой критике. Время от времени мистер Морз поглядывал на Мартина, словно желая сказать: «Вот, мой милый, вы видите!»

— Сороки болтливые, — едва слышно пробормотал Мартин и продолжал разговаривать с Рут и Артуром.

Но продолжительная дневная работа и «настоящая грязь», виденная им накануне, оказали на него свое действие; кроме того, у него не выходила из головы прочитанная в трамвае и рассердившая его статья.

— В чем дело? — вдруг спросила его Рут, испуганная тем, как он с трудом сдерживал себя.

— Нет Бога, кроме Непостижимого, и Герберт Спенсер пророк его, — говорил в это время судья Блоунт.

Мартин обратился к нему:

— Пошлое изречение, — спокойно заметил он. — В первый раз я услыхал его в парке городской ратуши от рабочего, которому не мешало бы воздержаться от таких фраз. С тех пор я часто слышу его, и каждый раз эти бьющие на эффект слова вызывают во мне омерзение. Стыдитесь! Когда вы произносите имя этого благородного человека, мне кажется, что я вижу чистую каплю росы, попавшую в грязную лужу. Что за гадость!

Слова эти произвели действие удара грома. Глаза

судьи Блоунта сверкнули гневом, он покраснел так, словно с ним сейчас случится удар. Воцарилась тишина. Мистер Морз в душе был доволен. Он видел, что его дочь возмущена. Ему хотелось заставить этого человека, который ему не нравился, проявить свою врожденную грубость, и это ему удалось.

Рука Рут с мольбой искала под столом руку Мартина, но Мартин был раздражен. Его возмутило притворство и лживость этих людей, занимавших такое высокое положение. Член высшего суда! Недавно еще, несколько лет назад, когда Мартин сам жил в грязи, среди подонков общества, подобные важные особы казались ему чуть ли не богами.

Судья Блоунт пришел в себя и попытался продолжать разговор, обращаясь к Мартину подчеркнуто вежливо. «Благодаря присутствию дам, — подумал Мартин, и это разозлило его еще больше. — Неужели же на свете вовсе не существует честности?»

— Вы не можете говорить со мной о Спенсере! — воскликнул он. — Вы о Спенсере знаете не больше, чем его же соотечественники. Но это не ваша вина, я это признаю. Это просто одно из проявлений презренного невежества нашего времени. На один из его образчиков мне довелось наскочить сегодня. Я только что прочел статью Салиби о Спенсере. Вам тоже следовало бы ее прочесть. Она доступна всем. Вы можете купить ее в любом книжном магазине или взять в библиотеке. Вам станет стыдно из-за ваших нападок и узости сведений об этом благородном человеке, когда увидите, что собрал по этому вопросу Салиби. Его позорное отношение к Спенсеру побило всякий рекорд, и перед ним меркнут и ваши позорные выдумки. «Философ недоучек» — так назвал Спенсера философ-академик, который не достоин дышать одним с ним воздухом. Я думаю, вы не читали и десяти строчек из Спенсера; но бывали и критики, считавшие себя поумнее вас и знакомые с ним не больше, чем вы, а между тем они решились публично бросить вызов его последователям, предлагая им процитировать хотя бы одну-единственную оригинальную мысль из всех его сочинений — из сочинений Герберта Спенсера! Спенсера, печать гения которого украшает все научные искания и все современные идеи, этого отца психологии, человека, революционизировавшего всю педагогику, — сейчас дети французских крестьян учатся грамоте по методу Спенсера! Мелкие людишки стараются оскорбить его память, не понимая, что они и хлеб-то насущный имеют лишь благодаря применению его идей в области техники. Тем немногим, что у них есть ценного в голове, они обязаны ему. Можно сказать с уверенностью, что, не будь Спенсера, не было бы и большей части заученных ими знаний, идей, которые они повторяют, как попугаи. Тем не менее, Фэрбенкс из Оксфорда, человек, занимавший даже более высокое положение, чем вы, судья Блоунт, сказал, что потомство скоро забудет Спенсера, потому что он был не мыслитель, а поэт и мечтатель. Лгуны и выскочки — вот они кто, вся эта клика! Один из них сказал, что «Основные начала» не лишены известных литературных достоинств. Другие уверяли, что Спенсер скорее терпеливый компилятор, чем оригинальный мыслитель. Лгуны и выскочки! Лгуны и выскочки!

Мартин резко прервал свою речь. Наступила мертвая тишина. Все родные Рут считали судью Блоунта человеком заслуженным и относились к нему с почтением — они пришли в ужас от выходки Мартина. Конец обеда прошел в молчании, словно похороны; судья и мистер Морз говорили только между собой; общий разговор за столом не клеился. Позднее, когда Мартин и Рут остались наедине, между ними разразилась ссора.

— Вы невыносимы! — рыдала она.

Но его гнев еще не прошел и он продолжал бормотать:

— Скоты, скоты!

Когда она сказала, что он оскорбил судью, он возразил:

— Тем, что высказал ему правду в глаза?

— Мне безразлично, высказали ли вы правду или нет, — настаивала она. — Существуют известные границы приличия, и вы не имеете права оскорблять кого бы то ни было.

— А кто же дал судье Блоунту право оскорблять истину? — спросил Мартин. — Я думаю, что искажение истины — преступление более серьезное, чем оскорбление, нанесенное такому пигмею, как судья. Но он сделал нечто худшее — он забросал грязью имя великого, благородного человека, которого уже нет на свете. О, скоты, скоты!

Он снова воспылал гневом; Рут даже испугалась его. Она никогда не видала его таким разгневанным; его злость казалась ей непонятной и неразумной. И тем не менее, несмотря на испытываемый ею ужас, она ощущала прежнее влечение к нему, его обаяние, которое продолжалось и теперь; тут, в эту безумную и неожиданную минуту, оно заставило ее наклониться к нему и обвить руками его шею. Она была оскорблена и возмущена тем, что случилось, но все же, вся трепещущая, упала к нему в объятия, между тем как он продолжал бормотать: «Скоты, скоты!»