Шрифт:
Марья-искусница.
Повесть.
Владимир Сергеевич Бойков, весьма уважаемый человек в небольшом городе и районе, не спеша шел по улице. Стояло самое прекрасное время года – начало мая. Сопровождаемый густым ароматом зацветающих садов Бойков подходил к знакомому дому, который стоял возле самого леса, со стороны огорода к которому вплотную подступал сосновый молодняк.
«Дай волю этим хреновым лесорубам, они и в городе, в парке все подчистят», – раздраженно подумал Владимир Сергеевич, открывая металлическую, с затейливо выкованными узорами калитку. Более тридцати лет Бойков проработал редактором газеты и теперь, выйдя на заслуженный
«Парадокс, – продолжал размышлять он и, придерживаясь за перила, поднялся на высокое крыльцо. – Заводы стоят, а пилорам в городке – хоть пруд пруди!», – он, по привычке пригнув голову, шагнул в прихожую.
– Ой, Володенька пришел! – приветливо и звонко воскликнула хозяйка, Марья Владимировна. – Здравствуй, дорогой! А я как раз пироги собралась печь. Твои любимые, с картошкой и луком. Присаживайся. Давненько ты к нам не заглядывал! – разговаривая, пожилая женщина (язык просто не поворачивался называть ее старой), продолжала сноровисто месить тесто.
– Дела, – виновато опустив голову, оправдывался Бойков.
– А вот не надо врать старухе! – ворчливо укорила его хозяйка дома. – Ты и когда редактором работал, всегда занят был, а теперь, на пенсии, и все у него какие-то дела!
– Тогда были государственные, а сейчас – общественные, – отшутился Владимир Сергеевич. – А где хозяин? Что-то не видать его.
– Так в больницу вчера свезла. Приболел мой солдат. А что ты хочешь, ему ведь с зимы девяносто третий годок пошел, – пожилая женщина скорбно поджала губы и уселась напротив бывшего редактора, положив перед собой крупные кисти рук с намертво въевшейся, кузнечной копотью.
Несмотря на свои довольно преклонные года, Марья Владимировна сохранила удивительный оптимизм и жизнелюбие. Полнейшее понимание всего происходящего в мире, практичная логичность суждений, здравый смысл и отличная память. Только глаза, выцветшие от прожитых лет, сплошная сетка глубоких морщин на лице да пряди седых волос могли указать несведущему человеку на ее действительный возраст.
«Сколько же ей сейчас лет? – Бойков быстро сделал в уме несложные математические подсчеты. – Надо же, почти девяносто! – а из памяти услужливо всплыл тот далекий и холодный апрель 1970 года, когда он, наполненный высочайшими амбициями и перегруженный наполеоновскими планами выпускник факультета журналистики, приехал по распределению в забытый даже Богом провинциальный грязный городишко. Как редактор газеты, который работал в то время, дал ему первое, самостоятельное задание, и он, проклиная немыслимую грязь и ненастную погоду, пробирался по захламленной и узкой улочке, чтобы взять интервью у единственной в округе женщины-кузнеца.
Тогда его встретила дородная, лет сорока с небольшим, женщина. Внимательно выслушав причину, которая привела сюда вчерашнего студента, она помогла ему снять сапоги, усадила к горячей, пышущей теплом и уютом русской печи, а сама, усевшись напротив, жалостливо начала разглядывала молодого корреспондента.
– Как звать-то тебя, милок?
– Владимир Сергеевич! – с достоинством представился Бойков, но тут же спохватился и, покраснев, пролепетал:
– Можно просто, Вова.
– Во-от, – протянула хозяйка, наливая душистый чай. – Проще надо быть, Володенька, душевнее, при твоей-то работе. Сейчас чайку попьем и я расскажу тебе все, что тебя интересует. Вот варенье земляничное, – с легкой, материнской снисходительностью Марья Владимировна наблюдала, как Володя, торопясь и обжигаясь, а оттого, злясь на себя еще больше, прихлебывал ароматный напиток.
После чая его разморило. Слипавшимися глазами он смотрел, как женщина убрала со стола и, вытащив из буфета альбом, выжидательно уставилась на Владимира. Тот встрепенулся и, приняв бодрое выражение лица, многозначительно кашлянул.
– И что интересует Владимира Сергеевича или просто Вову? – женщина широко улыбнулась, продемонстрировав великолепные, здоровые зубы с едва заметным налетом, и основательно уселась за стол.
– Меня интересует абсолютно все, – оживился Бойков.
– Ну, тогда слушай. Рассказ мой долгим будет, – Марья Владимировна начала говорить размеренно, тщательно подбирая каждое слово, но потом увлеклась и беседа оживилась.
ЧАСТЬ 1.
Марья Владимировна Ланская была поздним ребенком и родилась в далеком 1926 году в Ленинграде, в семье врачей. Папа и мама, до конца своих дней не принимавшие всерьез советскую власть, работали в военном госпитале, а Марью, Машеньку, воспитывала справедливая и несколько чопорная бабушка, которая получила в свое время образование в Смольном, в Институте благородных девиц. С раннего детства суровая Антонина Михайловна стремилась привить и тщательно развивала у внучки такие качества, как честность, любовь к Родине, а самое главное – порядочность в отношении с людьми.
– Неважно, какого ты сословия, дворянского или пролетарского. Важно твое отношение к людям в любой ситуации, – внушала она внучке.
Машенька росла жизнерадостным и, не по годам развитым ребенком, справедливо считая, что у нее (как, впрочем, и у всех детей того времени), самое счастливое детство в мире. В школе, в классе Маша была самой высокой и крупной среди сверстников, поэтому девчонки ее уважали, а мальчишки побаивались. Сказывались ежедневные занятия спортом, а скорее – широкая отцовская кость и военная выправка (Машин папа, бывший офицер царской армии, работал в госпитале хирургом). В 1939 году, черные крылья НКВД накрыли и их семью. Отца с матерью, обвинив в сотрудничестве с английской разведкой, арестовали. Отца вскоре расстреляли, а мать выпустили вскоре после начала войны и сразу отправили на фронт. Как личность с темными пятнами в биографии ее, одного из ведущих врачей госпиталя, направили на передовую санинструктором в штрафной батальон. Больше девочка о маме ничего не слышала.
А потом… Маше исполнилось пятнадцать, когда любимый город оказался в блокадном кольце. Голод и холод – это единственное, к чему девочка никак не могла привыкнуть. Скудные пайки, дрожащее пламя буржуйки, вода из Невы, которую они с бабушкой привозили на саночках, с трудом пробираясь по заваленным снегом улицам. Детство кончилось – это Маша поняла, когда тряслась от холода и страха под байковым одеялом, с замиранием сердца слушая завывание сирены, оповещавшей жителей об очередном авианалете.
Дальше была эвакуация. Метельной февральской ночью через Ладогу их с бабушкой вывезли на Большую землю и, погрузив в товарный вагон, отправили в тыл. На второй день пути эшелон попал под бомбежку. Маша помнит, как она по пояс в снегу лазила по полю, разыскивая свою бабушку и, обнаружив ее окровавленную, с ужасом смотрела в посиневшее лицо, на котором уже не таяли невесомые снежинки. Тогда пропали все скудные пожитки, которые они успели собрать с собой, а главное, сгорели сопроводительные документы.