Машина пробуждения
Шрифт:
Эшер застонал, и Сесстри внезапно вынырнула из мира своих мыслей, чтобы увидеть, как серый человек стаскивает с себя рубашку. Все его тело было испещрено кровоподтеками, темными стальными облаками расплывшимися под кожей; он стиснул зубы и старался не издавать лишних звуков, пока избавлялся от одежды, но на лице его явственно читалась боль. На него было жалко смотреть.
Эшер криво улыбнулся и достал несколько рулончиков льняных бинтов. Кажется, он что-то говорил?
– Если не хочешь рассказывать, что ты там натворила, можешь хотя бы перевязать меня?
Тут Сесстри заметила
– Лучше скажи, как это случилось с тобой. – Она отвела руку с бинтами в сторону и принялась изучать покрытое шрамами тело своего друга.
– Я… сражался… и занимался всяким… и… – Он спрятал лицо в ладонях.
Шрамы образовывали столь отчетливый узор, что Сесстри едва не спутала их с какой-то уродливой татуировкой; между каждой парой ребер по обе стороны тела зияли провалы рубцов, словно бы оставленных на память кавалерийским копьем, – круглые отверстия, не прорванные и не прорезанные в коже, но проколотые. И они сочились. Шрамы располагалась на равном расстоянии друг от друга, по одному под каждым ребром, и по коже под ними стекала белая, словно свежие сливки, кровь.
– Эшер, кто это сделал с тобой? – Сесстри и саму удивило то беспокойство, которое прозвучало в ее голосе.
– Я не могу тебе этого сказать, – опустил взгляд он.
– Все ты можешь! – Слова сорвались с ее языка подобно удару хлыста; она говорила, повинуясь одним эмоциям, но не разуму. А затем произошло удивительное. Сесстри Манфрикс попятилась, испугавшись своего оставшегося без ответа вопроса. – Это же… словно ты… – Она кивнула. – Я понимаю.
«Я ничегошеньки не понимаю».
Он смотрел на нее обезоруживающим, полным откровенности взглядом, стиснув в руке бинты.
– Ох… похоже, у нас неприятности.
Сесстри наклонилась, чтобы получше рассмотреть раны. Даже рубцуясь, его плоть сохраняла свою верность оттенкам серого; шрамы казались угольно-черными провалами, образованными более темной молодой кожей, – и они, все до единого, сегодня снова открылись. Белый цвет крови удивлял Сесстри, но за время почти бесконечной пляски жизней люди претерпевали и более удивительные метаморфозы.
– Болят? – Сесстри показала на старые открывшиеся раны; они напоминали ей глазницы слепых бедняков – такие же пустые и морщинистые.
– Только когда… – начал было он, но осекся. – Бывает порой.
Она присела возле него на диван, но не касаясь, просто рядом.
– Я знаю, что ты чувствуешь… – заговорила Сесстри, но умолкла и покачала головой, когда на нее упал холодный взгляд Эшера. – В смысле, я знаю, какую боль доставляют такие раны. Колотые. – Она помедлила, отряхивая колени. – Сама не знаю, что говорю.
Он отбросил со лба непослушную прядь волос – голубиное крыло, закрывавшее лик мраморной статуи. Для Сесстри оставалось тайной, что он видел, когда смотрел ей в глаза, но ее пробивала дрожь, когда она начинала гадать о его чувствах. А кроме дрожи, ее начинал колоть страх: быть может, ее лицо для Эшера не состоит из одних лишь резко очерченных скул да льда во взгляде? Никогда раньше ей не хотелось быть просто женщиной.
– Мне жаль, если
Он отвел глаза, вначале посмотрев на собственные ноги, а затем вперил взгляд в старинный граммофон.
– При других обстоятельствах я бы прочитала тебе лекцию о ценности знаний, с какими бы страданиями те ни были связаны, но в данном случае, Эшер, вынуждена с тобой согласиться. Получение некоторых уроков, – она провела рукой по животу, но тут же опустила ее, – стоит оттягивать как можно дольше.
Он кивнул, не рискуя улыбнуться.
– Полагаю, ты просто не в силах позволить себе сказать, что некоторые уроки лучше и вовсе никогда не получать?
– Нет, Эшер, такого я никогда не скажу, – улыбнулась Сесстри, – даже если случится чудо и я вдруг поверю в это.
– Из принципа, – произнес он.
– Из принципа.
За окнами зловеще мерцал зеленовато-золотой Купол, а на горизонте пылало зарево неугасимых, но не причиняющих разрушений пожаров.
– Я понимаю твою непримиримость куда лучше, чем тебе может казаться.
Он произнес это мягко, без какой-либо настойчивости, увлекая ее могучий разум и зачерствевшее сердце в удивительный танец, – они словно бы парили в облаках.
Звон бьющегося стекла отразился от стен комнаты, и три девушки дружно оторвалась от рукоделия, отложив пяльцы. Слуга, который поскользнулся и разбил всю посуду на подносе с обедом о стену, покраснел и поспешил скрыться с глаз, целая же армия других слуг бросилась спасать паркет и дорогую облицовку от опасности, которую несли осколки чашек и пролитая вишневая настойка.
Ноно и Нини Лейбович медленно открывали и закрывали глаза, словно ленивые рептилии, наряженные в костюмчики из канареечного цвета тюлевой ткани и красного, как вино, батика. Ноно держала над головой плетеный зонтик от солнца, а Нини нацепила нелепую шляпу, закрывавшую чуть ли не половину ее лица, но хотя близняшки и опоздали к утреннему чаепитию, Лизхен не стала на них сильно сердиться. По правде говоря, ее сейчас занимали совсем другие мысли: во-первых, о том, что Пурити Клу пользуется слишком большой свободой, нежели позволительно молодой леди ее положения; во-вторых, о том, что, если они несколько увеличат частоту убийств в своем маленьком крестовом походе против хаоса, это пойдет миру и им только на пользу, а Пурити Клу научит вести себя подобающе.
– Никто не знает, где бегает Пурити? – Лизхен делала вид, будто не замечает слуг, суетливо прибирающих в углу.
Близняшки только пожали плечами.
Нини откусила кусочек бутерброда с хладогурцом и заметила:
– Не думаю, что она бегает.
Лизхен вздохнула:
– Нини, дорогуша, я же не в прямом смысле.
К ее чести, Ноно изрекла нечто не совсем глупое:
– Может быть она… ну, это… решила поспать?
– Мы не видели Пурити, – покачала головой Нини. Лизхен показалось, что при этом близняшка закрыла глаза, но толком разглядеть не получилось. Дурацкие широкополые шляпы – вот что надо будет запретить в следующий раз. – Особенно мы не видели, как Пурити наблюдает за рассветом в Пти…