Машина снов

Бодягин Максим

И, словно откликаясь на этот мучительный призыв, из воздуха сгустились очертания человека ростом выше самого высокого всадника. Он из стороны в сторону поводил исполинской головой, как слепец или человек, внезапно очутившийся в темноте и теперь пытающийся разглядеть в ней верный путь. На закрытых веках пылали иероглифы. Рот сковывала пламенеющая печать. Воздушная плоть Тёмного человека сгущалась с каждым мгновением, становясь всё менее прозрачной, насыщалась цветом, наливалась объёмом, проявлялась всё ярче и ярче. Он увидел останки Чиншина и безмолвно заревел, запрокинул голову, черты лица исказились в истошном крике, но ни единого звука не вырвалось из полупрозрачной груди.

Марко взмахнул рукой, и струи песка, змеясь и играя, подлетели к Тёмному человеку, призрачными верёвками хлестнув того по спине. Призрак обернулся всем телом и увидел Марка. Он раскинул руки и попытался броситься на юношу. Но Марко взмахнул

своими пальцами-спицами пронзавшими Вселенную на многие миллионы ли и срезал пылающие иероглифы с его глаз. Тёмные веки распахнулись и из-под них вырвалась голубизна такая ослепительная что глазам становилось нестерпимо больно. Призрак оторопело вгляделся в лицо Марка – его собственное лицо. Режущая голубизна призрачных глаз полилась в тёмный ультрамарин Марка потянулась к синим водоворотам всасывавшим свет впитывавшим его как горячий песок жадно впитывает воду. Призрак протестующе замычал силясь взмахнуть рукой но Марко зеркальным движением махнул своей рукой объятой тёмным пламенем и две руки слились в одну. Каждая пора кожи Марка внезапно раздвинулась раскрылась как яростно распахнутый рот мучительно раздвигающий губы в просьбе утолить его жажду и мириады этих ртов намертво впились в призрака по капле выпивая его огромное тело с каждым мгновением теряющим плотность. Марко вдыхал его не отводя темнеющих глаз от голубых озер высыхающих, выцветающих и блекнущих и тело Марка наливалось синевой, словно в тонкую фарфоровую чашку наливали чернила. Фффффффффп фффффффффп – говорили маленькие раззявленные пасти бывшие когда-то незаметными точками на юношеской коже и с каждым глотком Марково тело наливалось тяжёлой ртутью. На поляне осталось облако тёмного газа в сердцевине которого парил обнажённый чёрный человек с чудовищно вздувшимися венами и пугающе алыми глазами. В чёрных сполохах и треске разрядов магических молний он висел над землёй на расстоянии в несколько локтей жадно хватая ртом остатки газа. Воздух становился всё прозрачнее нежнее и чище и наконец раздувшийся от чужой энергии Марко опустился на выжженную траву и земля просела под его непомерной тяжестью.

Он шагнул в сон и прыгнул между туманами. Между туманом сна и туманом видения. Туда, где в разломе миров визжали от ярости мириады демонов. Он выдохнул. Тёмная масса залила разлом, залечив его. Вой стих. Марко взял туманы за края и соединил их. Право и лево сошлись в центре. Верх и низ смешались. Вокруг осталось только целое. Повсюду. Марко сел. И вытер пот.

Сзади послышался шорох. Точнее, если бы тут могли быть шорохи, то Марко его услышал бы. Скорее, это был шорох наоборот.Невидимые пласты пространства шевельнулись, сдвинулись чешуйки зрительного, столкнулись в неприятном зуде волоски тактильного, звук биения собственной крови на мгновение ушёл, уступив место противоестественной тишине. В звуках внезапно обнаружился провал, портящий всё, как крохотная лакуна портит большой бриллиант.

Марко поднял голову или опустил её, двинул головой, поскольку ни верха, ни низа тут не существовало, и увидел Седого Ху. Или, может, почувствовал.

На углу мыслимых миров старец выглядел благообразно, как лубочный даос: ни пигментных пятен на пожившей коже, ни желтизны в клочьях волос. Седой старец колоболо килил каукуа. Или лили. Кломко кауалилось сумеле. Мир отвечал ему движением на движение, говоря на чудных словах, слепленных из мгновений и пространств. Келе келе. Ногами в кожаных тапках он сбивал пространство, сворачивая его под себя, разворачивая уже в другом шаге. Рукава кроили миры, прошевеливая их сверху донизу, складывая в новые узоры. Пройдя один цунь за восемь прыжков, старец провернулся, оборотясь внутри себя спиной, извернув пространство с краю, подогнул свёрнутое, меле куак, меле меле, цынь цынь, плотно склоулилось, прижал паиопао к ийийм, вынул из волос заколку Люя Бессмертного, сияние обожгло горизонты, спалив линии между ними, спаяв вогнутое с выпуклым, и медленно, как капающая луна, скрепил шов заколкой.

Стихло. Всё стихло. Вдруг унеслось. Точно ватага пьяных, распевающая похабные песни, рвущая струны и разноязыко орущая, уехала дальше по дороге, скрывшись за поворотом, вместе с докучливыми звуками. Завитки пространства разгладились, перламутрово засветившись естественной нежной белизной, без цветов, без оттенков, даже без самой белизны, уютно обняв крыльями видимое и видящего, звуки и то, где они вибрируют, растворяя снаружи и внутри, превращая всё между в конечное всё, растворяясь в млечном несознаньи. Только каменная игла висела незыблемой осью, соединявшей или, наоборот, разъединявшей всё сущее на право и лево.

Жжение. Марко опустил голову. В середине груди зияла дыра, как если б кто-то нарисовал силуэт Марка на бумаге, а потом прожёг её. Марко осторожно ввёл в дыру палец и покрутил им. Ничего,

никакого чувства, ничего, что напоминало бы о чём-то телесном. Марко засунул в дыру правую руку по самый локоть, удивляясь нелепости угла, под которым пришлось согнуть её. Ничего. Ни боли, ни раздражения. Ни сопротивления. Словно и рука, и дыра были лишь сгустками пространства. Он поболтал пальцами. С таким же успехом можно было поболтать пальцами у себя перед носом. Он выгнул голову назад, попытавшись увидеть дыру со спины. Шея неприятно хрустнула, но увидеть собственную спину ему так и не удалось. Удивительный контраст между болью в неловко повёрнутой шее и отсутствием ощущений в очевидно дырявой груди слегка напугал его.

– Это замочная скважина, дурак, – проскрипел Ху. – Разлом – это дверь. Но у тебя в груди – замочная скважина. Если б ты был умнее, то просто сколол бы её заколкой учителя Люя. И всё бы прекратилось. И, главное, прекратились бы твои собственные страдания.

Марко безучастно посмотрел на даоса. Злобный старикашка, подумал он безо всякого раздражения, словно констатируя факт. Подумал, как подумал бы о злой собаке в чужом дворе. Вынул руку из дыры, поднёс её к глазам и внимательно осмотрел. Никаких изменений. Он подошёл, нет, ну, конечно же, не «подошёл», он просто появился рядом с каменной иглой, висевшей в пространстве, и тронул её. Низкий гул, содержавший всю ярость ада, впился в его палец, молнией пробежав до самого сердца, точнее, до той дыры, где ему полагалось бы находиться.

– Давай, – глумливо проскрипел Ху, – вынь её. Попробуй! Раньше онине видели, где именно находится дверь. Они только чувствовали сквозняк. Редко кому удавалось пройти сюда. Зато теперь ты можешь снова распахнуть её, чтобы онисразу же увидели, где в точности она находится, и могли устремиться сюда. Тебе нужно всего лишь выдернуть эту заколку. Это не очень легко, но ты крепкий парень, у тебя получится.

Марко вспомнил. Их длинные жуткие тела, миллионы зубов, чешуёй покрывавших слизистую кожу, нелепые, пугающе уродливые формы, в которых не было ничего даже отдалённо похожего на порождения человеческого мира. Бесполезно было бы молить их о сострадании, ибо их эмоции не имели ничего общего с любыми чувствами, которые мы могли бы предположить, выдумать или попытаться как- то воспроизвести «от противного». Чистая жажда уничтожения – всё, что можно было уловить в их титаническом дыхании, чья пульсация пронзала Вселенную, заставляя звёзды испуганно вздрагивать.

Он вспомнил, как они с отцом впервые пошли в Грецию, пробное плаванье, чтобы посмотреть, как Марко переносит длительную качку, стеклянное, почти неподвижное море, убаюканное штилем, что-то такое растапливало внутри, отчего руки и ноги сковывало ленью, корабль шёл тяжело, выискивая нужный галс, иногда приходилось сдаваться, просто дрейфуя, но эти периоды тянущего нервы бездействия, к счастью, длились недолго, меньше дня, а потом вдруг щеки касался лёгкий- лёгкий зефир, ты орал как резаный – ветер! ветер! Отец добродушно улыбался, и снова толстозадое судно рыскало в потоках пронизанного солнцем воздуха, ища хотя бы намёк на спасительный ветерок, и повсюду разливалась истома, иногда превращавшаяся в скуку, но чаще – в полуденную сладость… И вдруг они поймали акулу, здоровенную, крупную акулу, отец сказал, что никогда не видел здесь такой, только за ревущими воротами Гибралтара, в Атлантике, где кончается Суша и начинается край Вечной воды, где можно плыть всю жизнь и не достигнешь больше ни единого клочка земли, оттуда приходят эти стремительные, как стрела, хищники, иногда размером с лодку, а бывает, и больше.

Она висела, подхваченная крюком под здоровенный сияющий хвост, бугорчатый, покрытый крупными шероховатостями, страннокожистый, не рыбий, Марко лёг на спину и подполз под неё, чтобы посмотреть ей в морду, это было так страшно, смотреть ей в глаза, как будто бы она нападала на тебя, но Марку захотелось проверить себя, перебороть свой страх, он лёг на спину и, упираясь, как кузнечик, в тёплые доски палубы согнутыми ногами, подполз прямо под неё и поднял глаза вверх. Господи, сколько у неё было зубов! Насколько взгляд мог проникнуть в её пасть – всё тянулись зубы, и Марку вдруг представилось, что вся она полая до самого хвоста и вся изнутри покрыта этими страшными зубами, которых там сотни и тысячи, она казалась совершенно мёртвой, но глаза её, эти мёртвые глаза, не выражали ничего, кроме голода, сумасшедшего голода и ярости. Марку очень хотелось по-маленькому от одного только этого мертвеющего взгляда и людоедской «улыбки», полумесяцем рассекающей большое, как лодка, тело, но он же был мужчина, он юнга, без пяти минут настоящий моряк, он сжал ладошкой свою смешную детскую пипирку, так, что стало больно там внизу, и тихонько выполз из-под акулы, стараясь не расплескать то, что чудом удерживалось в сошедшем с ума мочевом пузыре.