Машина ужаса(Фантастические произведения)
Шрифт:
Здесь мы узнали новости. Они были такого рода, как и можно было ожидать, но пока без всяких подробностей. Вчера около часу дня все население Нью-Йорка было охвачено чувством дикого страха, под влиянием которого началось форменное бегство из огромного города, принявшее в этих условиях характер катастрофы.
Сообщалось о трех железнодорожных крушениях в нескольких километрах от города, с громадным количеством жертв, и о гибели двух больших пароходов, столкнувшихся в общей панике на рейде. Вообще, видимо, происходило что-то такое, о чем, кажется, боялись сообщить точно, но что носило характер стихийного бедствия.
Это видно было из того, что вчера к вечеру президент республики собрал спешно обе палаты конгресса, не решаясь воспользоваться предоставленными ему полномочиями.
Из глухих намеков можно было понять, что на этом заседании будет поставлен вопрос о капитуляции.
Борьба представлялась безнадежной, да к тому же правительство было поставлено между двух огней: с одной стороны— неуязвимый враг на Памлико-Саунде, а с другой — те грозные массы, которые наводнили улицы и площади больших городов, где отчаяние сообщило толпам силу и решимость, а крушение власти в общей панике дало простор нараставшей волне гнева и ненависти. Продолжение борьбы означало рост этого второго противника, оказавшегося для Wail-Streeta и иже с ними, страшнее первого. В этом выборе, видимо, в Вашингтоне окончательно склонялись к капитуляции перед Эликоттом.
Там была надежда сговориться, хотя бы ценой подчинения и позора, и ополчиться, пока не поздно, на общего врага, вдруг поднявшего голову.
А сила этого врага росла с каждым днем, и неясное глухое брожение вылилось уже в ряд выступлений народных масс, ставивших себе определенную цель — свержение ненавистного правительства банкиров и торгашей. И в Сан-Франциско это кончилось тем, что город был захвачен восставшими, к которым после короткого и нерешительного боя примкнула поставленная на военное положение территориальная дивизия.
Из газет, очень сдержанно говоривших об этих событиях, было видно, что весь запад охвачен огнем, и что оттуда идет нечто более страшное, чем машины Эликотта.
Сергей Павлович презрительно пожал плечами, прочтя о назначенном президентом собрании палат конгресса.
— Пусть совещаются. Но я не дам ни полушки за их головы, если они решатся на сдачу. Капитуляция правительства не есть еще капитуляция народа.
— Но что же вы тогда будете делать? — опросил я. — Очевидно, Пэджет получит соответствующие распоряжения, и мы окажемся без людей, без оружия, — просто с голыми руками.
— Слишком поздно, — возразил Морев: — Пэджет — это стрела, спущенная с тетивы, и она летит по назначению уже помимо собственной воли.
Дальнейший план был изменен. Грузовые машины были немедленно направлены по прежнему маршруту на Джеконсвилль в сопровождении одного легкого аппарата. А два аэроплана, на которых были мы с Юрием, Морев с его ассистентами и помощник Пэджета майор Самюэль, с первыми лучами солнца поднялись, взяв курс на северо-восток.
Глава XX
Нью-Йорк в ужасе
Морев решил, прежде чем начать наступление, проникнуть в район, захваченный влиянием машин Эликотта, с целью испытать работу наших предохраняющих костюмов и ознакомиться с действием этого неведомого еще нам оружия.
Кроме того, мне казалось, что Сергей Павлович хотел в этот решающий момент быть ближе к Вашингтону.
Перед тем, как отправиться в путь из Мобиля, он послал шифрованную телеграмму президенту. Думаю, что она должна была сыграть роль в решении, принятом правительством в эту знаменательную ночь. О решении этом мы узнали к вечеру понедельника на месте нашей последней стоянки перед отправлением к Нью-Йорку, возле небольшого городка Оксфорд, в нескольких километрах от Филадельфии. Здесь уже чувствовалась близость разразившейся на Мангаттане катастрофы.
Даже в этом маленьком городке все было полно беглецами и взбудоражено до последней степени.
Тут мы и узнали, что заседание конгресса закончилось этим утром. Подробностей, конечно, не было, так как оно происходило при закрытых дверях, но было очевидно, что героическое решение было принято после продолжительных колебаний и ожесточенных прений.
Позже, когда отгремели события, стали известны подробности этой ночи в Капитолии. Когда напряжение в собрании достигло страшного возбуждения, и вопрос, видимо, клонился в сторону капитуляции, на которой, спасая свои карманы, настаивала партия, олицетворявшая интересы Wall-Streeta, встал депутат рабоче-фермерской партии, весь бледный от волнения, и поднял руку с жестом отчаяния:
— Неужели нас послал народ в эти стены для того, чтобы мы собственными руками выдали его на произвол наглого маниака, мы, американцы?..
Я спрашиваю, хватит ли у вас духу присоединиться к этому позорному решению!?
Неужели вы не слышите голоса поднимающейся народной бури? Найдутся ли руки в стране, которые взялись бы исполнить такое постановление?
Вы думаете только о себе, но ваше дело проиграно, так не позорьте же его окончательно актом предательства и трусости.
Вспомните хоть в этот миг, что вы — американцы!
Во всяком случае мы, левые, остаемся здесь, а если и выйдем отсюда, то для того, чтобы присоединиться к нашим братьям на западе!
Словно дыхание бури пронеслось по собранию. Люди вскакивали с мест и кричали, как одержимые, карабкались на скамьи, стучали ногами. Все собрание сгрудилось к президиуму. В эту минуту, не слушая отчаянных звонков председателя, порывисто взбежал на трибуну тот же депутат с горящими глазами и стремительными движениями.
— Джентльмены! — раздался его голос, заглушивший на минуту хаос собрания, — джентльмены, я беру слово и прошу вашего внимания.
Едва водворилось относительное молчание, как с трибуны, будто тяжелые камни, раздельно и грозно прозвучали слова:
— Джентльмены, я знаю, что действую вопреки конституции, но сейчас не до формальностей. Я ставлю вопрос на голосование. У кого хватит духу высказаться за капитуляцию республики, кто дерзнет посягнуть на это дело, пусть поднимет руку…
Торжественная тишина охватила зал. Все собрание замерло в созерцании грозной минуты. Председатель, у которого так внезапно вырвали его прерогативу, застыл, как изваяние, в негодующем жесте.