Машина ужаса(Фантастические произведения)
Шрифт:
Дерюгин преградил ему дорогу и спросил срывающимся голосом:
— Господин Флиднер! Вы не знаете, где ваша сестра?
Волонтер кавалерии рейхсвера смерил инженера взглядом, в котором было столько злобы и холодного презрения, что Дерюгин невольно отступил назад.
— Об этом я вас должен был бы спросить, господин Дерюгин.
И… я полагаю, что нам вообще разговаривать не о чем, — и Эйтель твердой, размашистой походкой, засунув руки в карманы, пошел прямо на инженера, будто перед ним было пустое место.
Тот молча посторонился.
— Что, кажется, не особенно приятное объяснение, земляк? — услышал он сказанные по-русски слова, и кто-то положил ему руку на плечо. Дерюгин обернулся, — перед ним стоял Горяинов. Он улыбался, как обычно, одними углами рта, а глаза смотрели холодно и устало.
Молодой инженер в первую минуту хотел было уклониться от разговора с соотечественником, которого он встречал всего раза два и в котором чувствовал человека иного мира. Но пустота, окружившая его на грани близких событий, о которых страшно было думать, остановила Дерюгина. Может быть, звуки родной речи усилили иллюзию близости.
Александр схватил протянутую ему руку.
— Дело не в этом, — ответил он на вопрос Горяинова, кивая головой в сторону удаляющегося Эйтеля, — не в моих личных переживаниях, которые никому не интересны. Но что делать, какими доводами убедить этих тупоумных и трусливых животных?
И на недоумевающий взгляд собеседника Дерюгин, торопясь и путаясь, рассказал о смерти Флиднера, о событиях вчерашнего дня, о своем разговоре с Гинце.
Когда он кончил, Горяинов несколько минут смотрел на него молча, как бы решая в уме какую-то задачу. Потом вдруг неожиданно рассмеялся, остановившись среди тротуара, сдвинув шляпу на затылок и глядя на собеседника глазами, в глубине которых вспыхивали странные огоньки.
— Послушайте-ка, земляк, — ведь это же великолепно то, что вы рассказали. В первую минуту я грешным делом подумал, не спятили ли вы, извините за откровенность. Но, честное слово, это так хорошо, что было бы жаль, если бы оно существовало только в вашем воображении.
Дерюгин смотрел на старика с изумлением, почти со страхом, и в свою очередь ему начинало казаться, что перед ним кривляется буйно помешанный. А тот продолжал хохотать.
— Подумайте, какая эффектная и своевременная развязка. Человечество запуталось, зарвалось, залезло в тупик, барахтается в крови и болоте, задыхается, как ломовая лошадь под непосильной тяжестью, и воображает, что этим готовит почву какому-то будущему раю, и вдруг — пшик, этакий головокружительный фейерверк, и в результате — немного гари и вони, которых даже некому будет нюхать. Ей-богу, теперь я доволен, что дожил до сегодняшнего дня…
— Вы это говорите серьезно? — остановил собеседника Дерюгин.
— Как нельзя более, голубчик. Уверяю вас. Это самое лучшее, что могло случиться. И напрасно вы это так близко принимаете к сердцу. Борьба, вы сами говорите, бесполезна. Плюньте на все и созерцайте. А что вас не хотели слушать там, — Горяинов кивнул в сторону института, — так иначе и быть не могло. Вы слишком многого ждали от всех этих почтенных Geheimrath'ов и превосходительств. Если хотите наделать шуму, — стучитесь в газеты, — там скорее пойдут на риск, да и треску будет больше! А всего лучше — бросьте волноваться и оставайтесь спокойным зрителем последнего спектакля.
Но Дерюгин уже не слышал последних слов старика.
В самом деле, как же он сам не подумал? Печать — вот где есть еще надежда нарушить это проклятое молчание. Он бежал по улице, провожаемый изумленными взглядами, ничего не видя и не слыша.
Однако в первых трех редакциях его ждало разочарование. Сообщение его было выслушано с холодным изумлением, не оставлявшим никакой надежды. Тогда он отправился в «Rote Fahne».
Он собрал весь запас своего спокойствия, он говорил медленно, останавливаясь на деталях и стараясь не пропустить ни одной подробности, чувствуя, как живые и острые глаза редактора не отрывались от его лица во все продолжение рассказа.
Когда Дерюгин кончил, редактор молчал минут пятнадцать, неподвижно сидя в кресле и не выпуская изо рта сигару.
— Видите ли, товарищ, — начал он, наконец, — вы, конечно, правы, указывая на ответственность, которая ложится на меня, если подобно тем, к кому вы уже обращались, я промолчу. Но вы должны понять и ту ответственность, которую я беру на себя, предавая ваш рассказ гласности… Через час я дам вам ответ. А пока взгляните на вечерние газеты… По-видимому, они подтверждают ваше предположение.
Свежие листки, только вышедшие из-под станка, рассказывали в телеграммах с восточной границы, что шар не взорвался, как ожидалось в статье Обера, а, увлекаемый ветром, двигался на восток вдоль долины Варты и Нетце, зажигая леса и селения, убивая все встречающееся на пути и неизменно увеличиваясь в размерах.
Его все еще считали шаровидной молнией, но размер его был теперь свыше полутора метров.
Глава VII
Тайное становится явным
Утром в четверг в «Rote Fahne» появилась статья, которая произвела поистине впечатление громового удара. Спокойно, без выкриков и истерики сообщалась сущность всего происшедшего, давалось истинное освещение дальнейшему движению атомного шара, сведения о котором были помещены накануне в вечерних газетах и дополнялись сегодня утром.
И затем следовали выводы.
Произошла катастрофа, не имеющая ничего аналогичного в истории Земли. Человечеству угрожает гибель. Надо в это вдуматься спокойно и до конца. Борьба с надвигающимся бедствием должна стать делом рабочего класса и народных масс. Рассчитывать на разрозненные, друг другу враждебные силы отдельных правительств — бессмысленно и преступно. Каждый день промедления — лишний шанс против окончательного успеха в предстоящей борьбе. Лозунг дня — сосредоточение всей власти в руках ученой ассоциации, куда должны быть привлечены лучшие научные и технические силы всех стран, — под контролем народных масс. Единственная возможность спасения — в объединенном человеческом разуме, организующем коллективную волю. Или это, или — распыление сил, бестолочь, анархия. В рамках современного строя другого выбора нет. И притом все должно произойти немедленно, молниеносно, как бы дико и трудно оно ни казалось. Надо спасать человечество.
Это было до того неожиданно, самое содержание статьи казалось таким нелепым, что только к полудню власти спохватились и отдали распоряжение о конфискации газеты. Но было уже поздно.
«Rote Fahne» имела в этот день небывалый еще, невероятный тираж, наводнив собою Берлин, — точно все почтенные буржуа и худосочные клерки, официанты в ресторанах, манекены-чиновники и нафабренные лейтенанты — стали вдруг коммунистами. Новость передавалась из уст в уста, комментировалась на бесконечное количество способов, витала над улицами, рынками, в магазинах, банках, торговых конторах, ресторанах, трамваях, казармах, — всюду, где по заведенному порядку или случайно собирались люди. Незнакомые останавливали друг друга на улице и расспрашивали о подробностях. А начавшаяся с полудня охота полицейских за номерами газеты заставила только исчезнуть ее из открытой продажи и стать предметом неожиданной спекуляции. Цена номера к концу дня достигла двадцати марок. Какой-то чудак на Фридрихштрассе устроил аукцион на три имевшихся у него экземпляра и успел-таки продать один из них за сто марок — остальные два были захвачены подоспевшими блюстителями порядка.