Маска Аполлона
Шрифт:
На репетициях с хором я научил ребят бросаться в этой сцене вперед, когда руку подниму; как собаки кидаются по знаку охотника, поднявшего дичь. Мальчишки оказались умницы: раз я усилил свои жесты, усилили и они. Я слышал, как несколько женщин закричали от страха. Теперь уже все жалели Пентея и испытывали ужас перед жестоким насмешливым богом. Кроме клакеров, конечно; тем заплатили, и они всё порывались шуметь. Потому, в самый разгар действия, когда приближается та свора менад, я сделал еще один жест, выше и шире прежнего, вовлекая и их, будто они тоже слуги мои. Зрители это приняли, и они тоже. Стало совсем тихо.
«Я увожу его на прекрасный турнир», говорит Дионис, уходя. Ну всё, я прорвался, худшее позади. Длинный рассказ Вестника о смерти Пентея протагонисты часто берут сами, но я его отдал юному Филанту, чтобы помочь продвинуться. Он был просто счастлив; но и вполовину не так счастлив, как я в тот момент. Пентей в пьесе больше не появится; Менекрат переодевался в безумную Агаву, которая будет размахивать головой убитого сына. Я оставил его в покое, чтобы не мешать перед главной его ролью. Сыграл он хорошо; хотя, наверно, не лучше чем мой отец.
Он провел сцену узнавания; зрители стонали и плакали; я поднялся на Платформу в сцене богоявления объявить судьбу всех персонажей, и пьеса кончилась. Хор пропел знаменитое заключение, флейты притихли; мы вышли раскланяться с масками в руках. Когда в Сиракузах громко аплодируют, эхо из резонатора просто пронзает голову. Моя уже и без того болела.
Я лег (там все удобства в уборной первого актера) и попросил костюмера протереть меня губкой. Тот болтал без умолку, как все они, и я был ему признателен за это. В душе был мрак. Я сделал всё что мог, — и ради Диона, и ради бога, и ради достоинства своего, — но смерть живого человека, если тот тебе дорог, невозможно разыграть без ужаса. Я старался не думать о том, что он сам должен чувствовать сейчас: мне и без того досталось.
Вошел Менекрат, завернутый в полотенце, смуглая кожа блестит от пота.
— Нико, ну что я могу сказать!.. Ту проклятую маску мне посыльный в руки отдал. Что я мог сделать?
— Что ты мог? — говорю. — Да такой поддержки, как от тебя, я ни от одного актера никогда в жизни не получал. Я собирался тебе это сказать. Спонсор наш за сценой не появлялся?
— Не видел. — Он окунул полотенце в таз и протер себе голову. — Впрочем, я и не смотрел.
— Вряд ли он с гирляндами придет. Но это театр…
Как раз тут распахнулась дверь и ввалилась обычная толпа: поэты и придворные; аристократы, купцы и богатые наследники со своими прихлебателями; а между ними рыскали, как крысы, государственные информаторы и шпионы разных фракций, то и дело заговаривая о маске и задавая умные вопросы. Мы с Менекратом прикинулись дурачками и только и отвечали, что «Спасибо… Благодарю…» Пока мы молчали, Менекрата не в чем было обвинить: ставит пьесу протагонист, и как мы репетировали — это их не касалось. А хорег наш всё не появлялся.
Наконец все ушли. Я остался один и надевал свое уличное платье, когда в дверях возник кто-то еще. Это был Спевсипп.
Только одного человека я боялся увидеть еще больше, чем его. Он выглядел усталым и больным. Я поприветствовал его и приготовился вытерпеть всё, с чем он пришел. Он был из тех людей, чья ярость ранит больно.
— Нико, я увидел, как от тебя выходили все те люди, и решил, что ты еще здесь. — Тут он заметил мою растерянность и добавил, с усталой учтивостью: — Извини, что я пропустил спектакль; пришлось побыть с Платоном. Сейчас мимо шел и задержался, чтобы тебе сказать. Диона выслали.
Наверно никто другой не бывает так полон собою, как актер, только что покинувший сцену. На момент мне показалось, что Спевсипп обвиняет в этой ссылке меня. Вряд ли кто сможет поверить такому, разве что другой актер.
— Не отчаивайся, — сказал Спевсипп, — Могло быть хуже. А сейчас он по крайней мере жив. Мы его увидим в Афинах. — Он огляделся вокруг; я сказал, что костюмер мой уже ушел. — Ты же знаешь, как это было; сухому кустарнику только искры не хватает. А тут эти карфагеняне — из-за них всё и произошло.
Я уставился на него так, словно впервые услышал о таком народе. Удивительно, как он спокойствие сохранил.
— Я говорил тебе, что он был в контакте с послами; он единственный человек, с кем они привыкли разговаривать и кого боятся в случае войны. Он был уверен, что они нападут, если узнают, что он в опале. Он написал послам, — он с ними знаком, — чтобы сначала показали ему свои условия при личной встрече. Но кто-то его подвел, и письмо попало к Дионисию.
Я молчал. Больше знать и не нужно, всё и так ясно.
— Дионисию это, скорей всего, просто тщеславие поранило, — нетерпеливо добавил Спевсипп. — Но Филист очевидно уговорил его, что это измена. Мы ничего об этом не знали. Наоборот, видели грандиозную демонстрацию дружбы со стороны Дионисия; тот сказал Диону, что сожалеет об охлаждении между ними в последнее время, и пригласил его на вечернюю прогулку по набережной, чтобы обговорить все дела. Ну а всё остальное мы знаем от самого Дионисия, который, как ты можешь себе представить, с тех пор не умолкает. Он несколько часов провел у Платона, пытаясь оправдаться. Настолько было отвратительно, что мне пришлось уйти. Плакал, уткнувшись Платону в колени… Я думал, меня вырвет.
— А Дион где?
— Уехал. Похоже, во время вечерней прогулки у моря Дионисий вдруг вытащил то письмо и сунул Диону в лицо. Он говорит, Дион ничего не смог ему объяснить. А мы не сомневаемся, что эти объяснения просто не понравились ему: таких, как он, правда ранит. Так или иначе, всё было заранее подготовлено: корабль на якоре и шлюпка под рукой, у берега. Наверно им меньше времени понадобилось всё это устроить, чем мне рассказать. Можешь себе представить, что пережил Платон, не зная какие распоряжения были даны капитану того корабля. Ведь Диона могли просто выкинуть за борт с камнем на шее. Но он, конечно, догадывался о наших страхах и тотчас послал курьера, едва добрался до Италии. Он теперь в безопасности. Но наше дело, Нико! Наше дело!..