Маска чародея
Шрифт:
Я здесь, Мститель. Здесь.
Пламя выло вокруг меня, жар стал невыносимым. Мне оставалось лишь прижаться к стене. Дом содрогался вновь и вновь, когда в него врезались все новые и новые снаряды.
Пришло время умирать. Время Ваштэму, Таннивару всем остальным встретить свой конец. Возможно, это, было и к лучшему. Возможно, в этом и заключался единственный способ победить черную магию и покончить с убийствами.
Но я не мог смириться с этим. Или, вернее, они не смогли – они стали подгонять меня, побуждать к действию. Я плакал. Я бился в истерике, извиваясь по полу
Шум города превратился в песню, победную, торжествующую.
Я добрался до порога отцовской мастерской, но дальше пройти не смог. Стрела у меня в боку зацепилась за дверной косяк. Я вытащил ее, но от боли у меня закружилась голова, и перед глазами поплыл красный туман. Штаны на мне дымились, но рубашка была мокрой насквозь. Стрела по-прежнему торчала у меня из челюсти, свешиваясь, как язык. Я вспомнил о Сивилле. Я подумал, что могу воззвать к ней и спросить: Ну, и как мне теперь быть? Я же еще не использовал своих трех шансов, правда? Или ты устала ткать нить моей судьбы и просто бросила работу в огонь? В ЭТОМ ДЕЛО?
Но я не стал взывать к Сивилле. Я воззвал к собственному отцу, чародею Ваштэму.
И он пришел ко мне. Он был рядом, он стоял на коленях, склонившись надо мной среди огня. Потом, как мне показалось, он взял меня под мышки и поволок в свой кабинет. Как ему это удалось, призраку; фантому, существующему лишь в моем сознании? Не знаю. Я кричал от боли, когда он клал меня на кушетку.
Я ждал, что он положит погребальные диски мне на глаза, свяжет мне руки и ноги, чтобы подготовить к путешествию по реке.
Вместо этого он настойчиво и убедительно заговорил со мной, а за ним в клубах дыма стояли и отчаянно жестикулировали все остальные.
– Ты не можешь умереть здесь и сейчас, – сказал отец, и его слова прозвучали скорее приказом, чем просто ободрением.
И он зашептал мне, открывая страшные тайны, заставил меня поднять руки, как бы мучительно для меня это ни было – одну руку прошила, вторую задела стрела – и я сотворил магический знак, призывая пятиугольную звезду, невидимую простому глазу, и произнося тайные имена богов. И сами боги завопили, ужаснувшись тому, что таким, как я, известны их сокровенные тайны. Я слышал: их голоса звучали, как барабаны, как цимбалы, как рев труб. Небо разверзлось. Дом подпрыгнул и опустился, словно терпящее бедствие судно на штормовой волне. Молнии ослепили меня, ветер завыл в мастерской, разбрасывая книги, бутылки и аппараты, как осенние листья.
Все, что я делал, пришло ко мне, как воспоминание, как некое действо, которое я совершал уже много раз, и я исполнил его легко, не задумываясь, как не задумываюсь, когда дышу.
Нет, гораздо легче. Дышать-то как раз мне стало трудно. Я зашелся в кашле. Кровь брызнула мне на подбородок.
Тишина. Крики богов смолкли. Мстительного голоса Страны Тростников не было слышно. Пламя тоже замерло, неподвижно повиснув в воздухе листами сусального золота.
Я попытался сесть, чтобы получше рассмотреть это чудо, но силы полностью покинули меня. Стрела в боку пробила легкое. Я снова закашлялся, уже закрыв рот. Кровь потекла из обеих ноздрей.
Отец продолжал говорить со мной. Я подумал, что он лишь воспоминание. Я решил, что нахожусь в комнате один, а он – просто часть моего сознания. Но он сказал мне:
– Секенр,
В этот момент дом стал продолжением моего собственного тела, страшно израненного, наполненного множеством навязчивых голосов, искореженного болью, и я заставил его опоры-суставы двигаться, ковылять, ползти, так что заскрипели деревянные сваи и бревна. Медленно, с трудом, на пределе превозмогая боль, дом пошел, удаляясь от грозившей ему опасности, вдоль по берегу реки, а дни и ночи мелькали за его окнами подобно взмахам ресниц.
– Отец, я ранен. Мне больно.
Он снова хотел заставить меня поднять руки, но, взяв меня за запястья, понял, что я не смогу этого сделать. От резкой боли я заскрипел зубами. Стрела выпала из подбородка, и по шее потекла кровь, Я вновь задохнулся от кашля, отплевываясь кровью отцу в лицо. Но он не испачкался. Кровь не коснулась его.
Я соединил ладони. Моих сил хватило лишь на это одно-единственное несложное действие. Я плотно прижал их друг к другу, через силу заставляя собственные мышцы действовать. Между ладонями вспыхнуло пламя, но я не дал ему взметнуться вверх, вместо этого загнал его внутрь, в собственное тело. Я чувствовал, как оно горит внутри меня. Я спокойно наблюдал, как отключается сознание и остатки сил покидают меня, когда языки оранжево-красного огня прорвались из ран в боку и в запястье, когда стрела в предплечье прогорела, рассыпавшись пеплом, когда языки пламени – вначале красные, затем желтые, белые, и, наконец, почти невидимые, голубые – лизали мне ноги. Огонь вырвался у меня изо рта, из дырки в щеке – настолько яркий, что мне пришлось закрыть глаза.
Он был холодным, обжигающе холодным.
Но все это было абстракцией, вещью далекой и туманной… А тут зашипели, испаряясь, мои слезы. Или это была кровь? А как насчет того, что чародеи не могут плакать?
– Ты воистину наполнен магией, – сказал отец, – ты горишь ею, ты прогорел дотла, и магия исцелила тебя, ты изменился, и теперь сама твоя плоть стала волшебной, сама кровь у тебя в венах стала волшебной.
Но я по-прежнему плакал. Ни один чародей не способен на это, напомнил я себе.
– Отец, я…
Стоны.
Он ушел.
Должно быть, тогда я потерял сознание.
Очнулся я много часов спустя, и долго не отводил глаз от неподвижных языков пламени, висевших в воздухе сусальным золотом.
Все мое тело онемело. Я подумал, что я плыву. На какой-то миг мне даже показалось, что я опять в погребальном судне.
Но я был один, совсем один в тихом безмолвном доме. Я заснул, и мне снова снился сон про цаплю, медленно бредущую по воде среди тростников.