Маска короля

Лесина Екатерина

Дед Мороз

Максим Ильич пришел на место заранее, просто потому, что так ему захотелось. Захотелось вновь почувствовать себя пусть уже не молодым, горячим парнем, безгранично верящим в собственную способность изменить мир к лучшему, но еще и не старым, заезженным до полусмерти конягой. Сколько ему тогда было? Лет тридцать? Чуть больше. Самый-самый расцвет сил.

А место особое, правильно баба Шура сказала: здесь он впервые опозорился. И не сопляк уже был, и опыт имелся, всякое довелось ему повидать: и старых алкоголиков, упившихся до смерти, и трупы, пролежавшие в запертой квартире несколько дней, пока соседей не начинал беспокоить запах. И убитых в пьяной драке, когда на теле человека не оставалось

живого места. И попавших под машину. А такого – не видал, не довелось.

Тело нашли мальчишки: полезли под мост рыбу удить и вытащили пакет, а в нем… К моменту приезда следственной группы у старого моста собралась настоящая толпа. Люди вытягивали шеи, стремясь получше рассмотреть продолговатый целлофановый сверток, и возбужденно перешептывались. Их с трудом удалось оттеснить. Сверток развернули, и, когда Максим Ильич увидел вспухшее синевато-зеленое тело, почувствовал тяжелый влажный запах тлена… Он блевал и не мог остановиться, пока какой-то сердобольный человек из толпы не сунул ему в руку граненый стакан, до краев наполненный прозрачной жидкостью. Жидкость замечательно пахла сивушными маслами, которые мгновенно перебили сладковатый аромат разлагающегося тела, и хорошо горела. Во всяком случае, Максиму показалось, что все его внутренности вспыхнули прозрачным, как сам самогон, пламенем. Стало полегче. А из толпы донеслось жалостливое: «Надо же, какая молоденькая…». Он обернулся и заставил себя смотреть, просто смотреть – на что-либо большее Морозов был уже не способен. Самогон сработал как своеобразный буфер: Максиму больше не было ни противно, ни страшно, ни больно. Он вообще плохо понимал происходящее и слабо что видел, перед глазами стояли только светлые слипшиеся волосики и ярко-розовый бант.

Когда тело увезли, Александра Денисовна подошла и почти силой затолкала Максима в патрульную машину. «Сиди здесь, – сказала она тогда. – Зря я вообще тебя с собой взяла». Зря. Совершенно зря! Именно из-за тех слов Максиму Ильичу до сих пор было стыдно. А Александру Денисовну в скором времени посадили, наверное, и года не прошло…

Место же почти не изменилось: тот же крутой берег, обвалившийся в одном месте, та же короткая жесткая трава неопределенного цвета, мутная вода, похожая на густой тягучий кисель, горбатый мост с покрытыми зеленой слизью опорами и перилами, погнутыми в одном месте. Даже коряга осталась, та самая коряга, за которую больше двадцати лет тому назад зацепился пакет, заинтересовавший мальчишек. Или нет: та коряга давно уже сгнила, эта – другая, но лежит она на том же месте, цепляясь мертвыми корнями за скользкий берег, и греет сухую деревянную спину на весеннем солнышке.

– Пришел-таки, – Морозов оглянулся: баба Шура спускалась вниз по насыпи, непостижимым образам прихрамывая сразу на обе ноги, – а я, честное слово, и не надеялась.

– Тогда зачем звали?

На этом удивительном месте в ее сгорбленной фигуре прорезались знакомые черты ТОЙ женщины.

– Надо было, вот и позвала. А ты пришел. Молодец. – И, окинув взглядом окрестности, она тихонько добавила: – Ничегошеньки не изменилось, словно и не было ничего…

– Может, и не было, – согласился Максим Ильич.

– Было! – отрезала баба Шура. – Все было! Как ты думаешь, почему я тебе именно здесь встречу назначила?

– Не знаю.

– Думай, студент! – приказала Шаповалова. – Думай! У тебя на плечах голова или кочерыжка капустная?

– Баба Шура, не темните, – Морозов начинал жалеть, что пришел сюда.

– Баба Шура… – покачала головой женщина. – А когда-то я для тебя Александрой Денисовной была, помнишь? Какими ты на меня глазами смотрел… Все подвиги совершать рвался… Эх, молодость, молодость! Весь отдел над тобою потешался, а я… Я, Максимка, верила, что из тебя толк выйдет. Нюх у тебя был. Настоящий, такой у одного из тысячи встречается. У меня, например, не было, знания имелись, опыт тоже, а вот нюху, чувства особого, не было, потому тебя к себе

и взяла… Неужели все растерял? Подрос, понахватался премудростей книжных, а самое главное упустил, а?

– Нет. Не знаю… – Максим Ильич вновь ощутил себя беспомощным кутенком, который тычется слепым носом то в один угол, то в другой, а выхода не находит, хотя вот он, выход-то, рядом совсем.

– Здесь все началось! – неожиданно понял он. Знание возникло в голове само, как и давешняя уверенность, что с убийством учительницы не все так просто, как кажется.

– Молодец, – просипела баба Шура. – Не растерял. Все началось именно здесь, и моя история, и твоя. Присаживайся. – Старуха устроилась прямо на жухлой травке, через которую проглядывала рыжая земля, словно череп сквозь редкие волосики. Дед Мороз сел рядом, земля была по-зимнему холодной, а трава грязной. Придется потом пальто чистить.

– Когда Вадиму позвонили, я аккурат у него в кабинете убиралась. Тот, звонивший, не орал, говорил спокойно, но от этого спокойствия наш Вадимка едва не околел и враз пообещал меры принять. Выгнал меня, только я далеко не ушла, любопытно мне стало – к кому он меры принимать собрался, жополиз хренов? – От избытка эмоций баба Шура закашлялась, ее худенькое тельце затряслось, словно в агонии. Максим испугался, что сейчас ее разорвет от непомерных усилий, но ничего, приступ закончился, и Шаповалова продолжила свой рассказ: – Увидела я тебя и удивилась. А потом поняла, из-за чего ты влип. Небось, той учительницей занимаешься?

– Как вы узнали?

– Обыкновенно. Ты ж у нас честный, все, над чем работаешь, на столе и валяется. А что у тебя там? Труп из пьяной драки, самоубийца и закрытое дело о зарезанной учительнице, дело, которое давно в архив пора сдать. Вместо этого оно у тебя на столе лежит с краткой справкой о школе-интернате. Сам составлял?

– Сам.

– Грамотно получилось. Вот я и сложила два плюс два. – Она замолчала, обдумывая что-то, известное лишь ей одной! А потом решилась: – Тут еще кое-что… Слух у меня очень хороший, с детства. И сейчас остался… Тот, кто нашему Вадимке звонил, не кричал, но я все равно… Слова не разобрала, но голос… Голос такой знакомый… из прошлого. Я слышала его лишь однажды, но очень хорошо запомнила. Еще бы: этот голос сломал мне всю жизнь!

Максим Ильич слушал молча. Слушал и запоминал, хотя мог бы воспользоваться подарком сына – в кармане плаща лежал маленький, почти игрушечный диктофон, но у Морозова было странное чувство: в этом деле не следует делать никаких записей.

– Я ведь никому не жаловалась, Максимка. Никому! Ни на суде, ни потом, на зоне, хотя там жалуются все. А я – нет. Боялась. И, как с зоны откинулась, тоже молчала, уже не от страха, а по привычке, да и понимала: кто будет слушать бредни полоумной старухи? Вот-вот. А сегодня, как услышала его голос, так меня и проняло. Этот поганец из меня человека вытравил – честного человека, семью отнял, работу! Я потеряла все, а он? По-прежнему существует! И до того обнаглел, сучара, что начальнику управления приказы отдает, а тот, как собачка, за кусок колбасы служит. Хотя, что это я? Нам с тобой, Максимка, такая колбаса и не снилась, глядишь, и мы бы на задних лапках попрыгали. Ненавижу!

– Кого?

– Вадьку! Он в деле том участвовал, за это ему и с карьерой помогли, подтолкнули, протянули, смазали где надо. Как был он проституткой и жополизом, так и остался. Но больше всего ненавижу я тот голос. Не буду врать: человека ни разу не видела, кто он – не знаю, но, видимо, шишка немалая, раз так лихо все закрутил. Ты ведь помнишь, как ту девочку нашли?

– Такое разве забудешь!

– Было еще два похожих трупа, тоже девочки, двенадцати-тринадцати лет. У всех трех – следы пыток, основной – пентаграмма, вырезанная на груди жертвы. Причина смерти тоже одинаковая: удушение, предположительно, для этих целей использовалась обыкновенная веревка. Что еще? Ага, чуть не забыла: в теле девочек почти не оставалось крови.