Маскавская Мекка
Шрифт:
Можно только догадываться о том, что происходило внутри, но когда минут через десять раскрасневшийся Коля вразвалку вышел на крыльцо и двинулся обратно к памятнику, любой непременно отметил бы, что в нем произошли какие-то важные перемены.
Теперь и дождь был не дождь — так, морось, и работа не работа — так, развлеченьице.
Добелив правую ногу до самого паха и еще разок пройдясь по левой, чтобы возместить урон, наносимый упрямо сеющим с неба дождем, Коля воровато оглянулся и шагнул за постамент. Не прошло и полминуты, как он вернулся к ведру — но при этом утирал
Поговорить было решительно не с кем.
Коля вздохнул и задрал голову. Прямо над ним, словно стремясь защитить его от дождя, простиралась широкая длань статуи.
— Известочка-то как ложится, а? — дружески сказал Коля.
Сделал паузу, словно ожидая ответа. Не дождался и продолжил наставительно:
— А потому что знать нужно, как гасить. Известь гасить — это тебе не кашу есть. Так-то, брат. Молчишь? Ну, молчи покамест, молчи…
Отвернул полу, достал бутылку, примерился, с огорчением отмечая, что жидкость в ней находится значительно ниже того уровня, который показался бы ему подходящим, булькнул и вытер губы тыльной стороной ладони.
— А вот скажи, — обратился он затем к статуе. — Взять, к примеру, Калабанова… Я ж ему говорил: инструмент мой, и запирать в каптерке нет у тебя права! А он запер. Мне полы перестилать у бухгалтерши, а где инструмент? Так и так, говорю, сама понимать должна. А она чуть не в глаза мне вцепляется — я, говорит, мебель уже переставила! В кухне, говорит, живу!.. Ну не психическая? Подумаешь — в кухне! Вон Семушка Никишин — его как баба выгнала, так он вообще в котельной месяц живет. И — ничего… Я ему говорю: ты что?!
Коля помолчал.
— Говорю: да ты мужик или кто?!
Опять помолчал, предоставляя слушателю возможность как следует оценить сказанное.
— Разве будет мужик в котельной на пальте спать? Ты что, говорю. Сбей себе, говорю, топчан, на топчан матрас — и спи потом, хоть заспись! А?
Не дождавшись ответа и на этот раз, уже не таясь, извлек бутылку и булькнул. Затем шагнул за кистью, несколько при этом пошатнувшись.
— А ты не беспокойся, — убежденно сказал Коля, задирая голову. — Все будет в лучшем виде. Потом посмотришь — ба! как новенький!
Сосредоточенно поболтал в ведре и стал мазать живот.
Сопя и покачиваясь, он трудился минут десять, истово возя вверх и вниз, а то, для гладкости, проводя справа налево. Когда живот побелел, Коля переставил ведро и принялся за спину.
— Слышь, — говорил он время от времени, каждый раз обходя статую, чтобы видеть лицо. — Ты не беспокойся. Стой себе спокойно. Коля дело знает. Я этой побелки делал — до Луны достанет… Молчишь? Ну молчи, молчи. Погоди-ка. Надо теперь ящичек нам, вот
Он присунул ящик из-под капусты к постаменту и по-хозяйски потыркал. Потоптался, примериваясь. Потом полез было, но ящик словно сам собой вывернулся из-под ног, и Коля неловко повалился на землю. Кисть он при этом выпустил, и она больно ударила его по голове.
— Говорил ей: покрепче давай! — обиженно пробормотал он, ощупывая себя сквозь телогрейку. — В подсобке. Знаю я, что там у нее в подсобке.
Вынул бутылку и потряс остатками.
— Нет, не пролилось, — сказал Коля, преданно глядя вверх, в небеленое лицо статуи. — Давай. Мне батя говаривал: себя не люби, меня не люби, мать свою не люби, а Виталина… — Коля сделал такое движение горлом, словно проглотил сырую картофелину, и стал моргать. — Я — зачем? Что — я? Я по мелочи только — приколотить там чего… состругать… побелить вот… А ты!.. — Коля мотнул головой и выговорил как мог твердо: — Поехали!
Вылил в глотку остатки, кинул бутылку за постамент и посидел минутку на ящике, пригорюнившись.
Тянуло в сон. Он стал уже было задремывать — даже увидел обрывок какого-то видения: вроде зашел он к шурину опохмелиться, а шурин-то ему и говорит… — но вдруг встрепенулся и понял, что спать никак нельзя. Даже на его разъезжающийся взгляд статуя представляла собой совершенно фантастическое зрелище: наполовину выбеленная, исполосованная потеками, она выглядела так, словно выскочила из горящей бани недомывшись.
Коля потряс головой.
— Ничего, — сказал он. — Дай срок. Как новенький будешь. Я этой побелки — знаешь сколько? Главное дело — известь как следует погасить. А погасил так уж само пойдет как по маслу… Молчишь?
Ответа не было.
— Молчишь, — констатировал Коля. — Ну, молчи.
С натугой поставив ведро на постамент, он схватил изваяние за ногу, заскребся и довольно скоро залез сам, измазавшись известкой почти в той же степени, в какой была измарана статуя.
Коля широко раскрыл глаза.
Прав был Галилей — земля вокруг вращалась и плыла.
— В лучшем виде… — бормотал он, время от времени делая попытку выйти из клинча и, поскольку линия горизонта тут же норовила опрокинуться ему на голову, всякий раз заново приникая к родному телу. — Я разве не понимаю?! Я — что! Я — тьфу!.. М-м-м-муравей! Н-но!.. Я побелки этой — хоть до Марса!.. Дай срок!
Держась за памятник, он поднял ведро, чуть расплескав, — и, кряхтя, повесил на простертую длань истукана.
Что-то отчетливо хрустнуло. В тот же момент земля поехала сначала далеко влево, а затем резко приблизилась.
— Еп! — только и сказал Коля, грянувшись.
Через четверть секунды и рука отломилась в плече.
Он успел закрыть голову, поэтому ни рухнувшее сверху ведро, ни гипсовая култышка отвалившейся конечности не принесли ему особого вреда.
Маскав, четверг. Сергей
Найденов собрал с пола кашу, заварил чай и сидел теперь за столом, размышляя.
Так всегда бывает. Надо — не докличешься. А жена психанула — вот уже и такси тут как тут. Тьфу!..