Маскавская Мекка
Шрифт:
Замолчала, потом выговорила глухо, с трудом:
— Случилось непоправимое.
Собственная фраза ударила ее наотмашь. Больше всего она хотела бы сейчас зарыдать и крикнуть им всем, глядящим на нее тремя сотнями разноцветных глаз: «Я несчастна! Вы слышите?! Я несчастна!! Ну сделайте же что-нибудь, черт бы вас всех побрал!.. Мой любимый ушел, отдав меня этому мерзавцу!..»
Губы не слушались. Горло непроизвольно подергивалось.
Что-то ныло, болело в груди… сердце, что ли?.. Нет, не сердце… Душа?.. тоже нет — ведь нету, нету никакой души!.. чему болеть,
По толпе прошла вторая волна ропота.
— Памятник пришел в негодность. Жители нашего города… и работники пуговичной фабрики… и передвижной мехколонны… выдвинули инициативу о сооружении мавзолея. Как видите, он построен в рекордно короткие сроки. Это случилось в дни, когда весь наш край собирает силы, чтобы помочь революционному Маскаву… когда каждый думает только о том, чтобы отдать всю энергию… когда каждый готов отдать и саму жизнь — лишь бы гумунизм вышел, наконец, за пределы края!.. Но даже в эти дни мы не бросили нашего родного Виталина!.. у нас нашлось время подумать и о нем! Я горжусь вами, товарищи!.. И теперь слово… предоставляется первому секретарю обкома… Александра Васильевна нечеловеческим усилием подавила всхлип. — Кандыбе Степану Ефремовичу!
Опять зааплодировали — на этот раз дружно и долго.
Кандыба тоже поднял руки и удовлетворенно похлопал, не переставая при этом чмокать и подсасывать. По сравнению с тем, каким он явился утром, «первый» стал еще больше: устрашающей горой возвышался на трибуне. Пережидая овацию, неспешно поворачивался мощным носорожьим корпусом то вправо, то влево, и было непонятно, хочет он оглядеть толпу или, наоборот, предоставить толпе возможность как следует рассмотреть себя. Пламенный блик бежал по груди, покрытой сияющей чешуей орденов и медалей. Когда аплодисменты стали стихать, Степан Ефремович рывком подался вперед, схватившись за перильца, которые в его лапищах казались не толще школьной линейки, и бросил рокочущим басом:
— Товарищи!
Выждал, не прекращая чмокать и вращаться.
— Мы, гумунисты края, собрались. Сегодня, чтобы сказать со всей. Определенностью «нет» тенденциям. Хаоса и развала!
Он говорил уверенно, тяжело, подчеркивая слова паузами, отстоящими друг от друга не более чем на четверть вдоха, и оттого фразы наливались каменной тяжестью и рушились с трибуны гранитными глыбами. Речь его была сконцентрирована до крепости царской водки, сгущена до состояния густой патоки — потому что ни одного лишнего слова, способного замутить смысл, Кандыба не произносил.
— Есть и наша в том, что дорогой всем великому Виталину. Пришел в полную негодность. Да, товарищи! Скажу со всей старого гумуниста. Недосмотрели.
На секунду понурился, но затем распрямил плечи и стал еще выше ростом.
— Потому что и в наших тесных. Встречаются случайные. Которым не в рати. А на свалке истории. Именно на них лежит, что сегодня. Мы стоим здесь, сдерживая. Скорби и негодования. Не стану называть, потому что. Знаем, где собака порылась. И если что, за спиной держать не будем. Какой толк, если я скажу. Что за случившееся, а точнее — за содеянное. Лежит на секретаре районного
Он вскинул голову — и еще чуточку вырос.
— Нашлись, однако, — продолжал реветь Кандыба, — здоровые гумунистические, которые. Во-первых, идею создания и увековечивания. А во-вторых — обещают вам новый. Без памятника вы никак. Потому что это вечно. И поэтому вы не останетесь. Гумрать позаботится, чтобы все. Потому что без этого нельзя. Кто прийти и посмотреть. Кто поклониться и сказать. Кто положить и преклониться. Имели бы такую всегда. У нас будет новый памятник, товарищи! Обязательно будет!
В эту секунду от станции покатились протяжные и выпуклые паровозные гудки. Кандыба оглянулся и потряс кулаком.
— Вы слышите? Мы готовимся! Наш бронепоезд на запасном! Не сегодня-завтра он встанет на главный! Но уже сегодня первые двести! С вокзала Краснореченска! Отважных бойцов отправляются в бой! Поможем Маскаву, товарищи! Это долг рати, долг гумунизма, долг каждого! Виталин с нами!..
Его носорожий рев перекрывал вопли паровозов.
Александра Васильевна смотрела перед собой сухими глазами. Жизнь ее стремительно валилась под откос, но она ни о чем не жалела. Единственное, чего ей сейчас хотелось, это не слышать голоса Кандыбы, с нечеловеческой мерностью производящего гудящие, невыносимо громкие слова.
— И позвольте теперь. К торжественной церемонии. Памяти памятника! — Он умерил голос и окончил: — Начинаем.
Толпа заволновалась, перетаптываясь — всем хотелось видеть лучше.
Твердунина заметила, что Емельянченко медлит, ловя ее взгляд. Равнодушно кивнула.
Евсей Евсеич отчаянно засемафорил.
Кран взревел, стрела стала подниматься.
Петраков свистнул своим ребятам, и двое вскарабкались на постамент.
— Майнай, майнай! — заорал тот, что взобрался первым. — Еще, еще майнай!
Блоки вращались. Крюк съезжал, как червяк на паутине.
С третьего раза поймав, рабочий умело захлестнул трос.
— Вирай! — закричал он затем, налегая всем телом на истукан.
Двигатель завыл, и блоки снова заскрипели, выбирая слабину.
«Зачем же за шею? — подумала Твердунина. — Нужно же было поперек туловища…»
Напряженно жуя окурок, крановщик приник к рычагам.
Трос вытянулся и напрягся.
Что-то захрустело.
Бац! — скульптура оторвалась от основания и повисла, раскачиваясь и медленно вращаясь. Казалось, тело ее мучительно содрогается.
На площади стало тихо, как в склепе.
Александра Васильевна в ужасе смотрела на подвешенное изваяние.
— Пли! — крикнул лейтенант Свищов и рубанул воздух ладонью.
Залп распорол небо, с оттяжкой ударив по нервам.
В ту же секунду долгожданное солнце внезапно вывалилось из облаков, жарко хлынуло на землю и взорвалось на металле труб и автоматов.
Капельмейстер, привстав на цыпочки, яростно отмахнул, — оркестр ступенчато грянул, загудел: волнистые звуки протяжно поплыли над головами.