Маскавская Мекка
Шрифт:
— Господи, что с тобой?!
Серое, осунувшееся лицо с воспаленными плачущими глазами, — она не всхлипывала, но слезы текли безостановочно, оставляя на щеках две мокрые дорожки.
У него перехватило дыхание.
Когда-то вспышка света, молния, сладкий удар отчаяния. Гасло, таяло: привыкал к сиянию, к муке радости, к боли и тревоге… к счастью. Знакомое, привычное… свое, собственное… родное, вечное…
Это было родное, любимое лицо — но измученное, старое.
Вокруг визгливо гудела пьяная толпа, лестница была полна народу теперь бежали вверх…
— Пойдем, — сказала Настя. — Пойдем отсюда.
Оглянувшись, она достала из сумочки скорчер и сунула Найденову.
Дождь хлестал по лужам, дробился на мостовой; вода хрипло гудела в дрожащих водостоках.
Когда добрались до Малахитовых ворот, небо над Маскавом начинало светлеть — казалось, кто-то разбавляет черноту низких облаков жидкими скользкими белилами.
Плащ Найденов оставил в кресле у входа в Письменный зал. Куда делась ее куртка, Настя сказать не могла. Накрывшись мокрым пиджаком, они брели по тротуару. Асфальт мерцал розовыми отливами — над Маскавом со всех сторон стояли красные зарева.
Может быть, ему удалось бы ее уговорить. Однако при расставании Габуния произнес короткую страстную речь: она была колоритна, страшна, убедительна в деталях, и в целом сводилась к призыву сматываться как можно скорее: пока, генацвале, не порубили в лапшу. Найденов наблюдал за ним: цветозона посветлела, зона турбулентности расширилась. Похоже, Габуния верил в то, что говорил. Прощаясь, Найденов обнял его, а отстранившись, протянул скорчер. Габуния выругался, поспешно сунул оружие за пояс и благодарно оскалился; хотел, казалось, что-то еще сказать, но только махнул рукой и побрел к дверям Письменного зала — там с новой силой грохотало и гукало…
Короче говоря, Настя и слушать ничего не хотела — тянула его, как ребенок, а если он хоть немного упирался, снова начинала плакать.
В конце улицы им. 1905 года их нагнал свет фар. Журча колесами по лужам, старенькая «букаха» издалека начала притормаживать. «На Савеловский!» — крикнула Настя. «Сто пятьдесят», — враждебно буркнул водитель, играя педалью акселератора. «Садись!» — велела она. «Озверели, — повторял водитель, разгоняя двигатель на каждой следующей передаче до надрывного воя. — Озверели!..» — «К банкомату». Найденов с изумлением наблюдал, как Настя сунула в приемный пул карточку, набрала код и выгребла из лотка толстую пачку денег. «Пожалуйста», — сказала она, протягивая водителю две купюры.
Заспанная кассирша, позевывая, неторопливо выписала билеты. «Скорее! повторяла Настя. — Через пять минут отправление!..» Дождь усилился. Они метались от перрона к перрону в поисках девятнадцатого пути. В конце концов Найденов сообразил, где он может находиться. Точно: девятнадцатый путь был расположен далеко на отшибе — дальше уже высилась бетонная ограда, за которой в рассветном сумраке громоздились корпуса каких-то заводов, а за ними — небоскребы Марьиной рощи. «Четвертый вагон! — задыхаясь, повторяла Настя на бегу. — Четвертый!» Грязных облупленных вагонов и было всего четыре. Вместо выбитых стекол в большинстве окон торчали мокрые скатки матрасов. Четвертый стоял в густом сумраке — молчалив и темен. Настя принялась отчаянно стучать кулачком в железную дверь. Невдалеке, у подножки третьего, женщина заполошно обнимала высокого мужчину, беспрестанно вскрикивая:
Найденов отстранил Настю и сам забарабанил подобранной здесь же деревяшкой.
Через минуту что-то залязгало; дверь заскрипела и отворилась.
— Чего? — заспанным голосом спросил человек в наброшенном на плечи черном кителе. На белой майке темнела дырка.
— Вы почему не открываете? — крикнул Найденов. — Сейчас отправление!
Позевывая, проводник почесал грудь, по-собачьи встряхнулся и спросил:
— Вам того, что ли?.. Ехать, что ли?..
— Ехать, — подтвердил Найденов. — Вот билеты.
Проводник с грохотом откинул полик.
— Дело житейское, — заметил он. — А сколь время-то?
— Без четверти шесть.
— А-а-а, — парень потряс головой. — Вишь ты, рано как… Ладно. Так чего мокнуть-то, залезайте… дело хорошее.
Поезд стоял. Было слышно, как барабанит дождь по крыше вагона.
— Ну вот, — мрачно сказал Найденов. Он постукивал пальцами по столику. — Несет нас куда-то! Можно же было как-то…
— Молчи! Ну пожалуйста, молчи! — шепотом оборвала его Настя.
Глаза ее снова наливались слезами.
Ему было так жалко ее, что собственная боль казалась пустячной.
Но через минуту клокочущее в груди чувство все же сорвало: вскочил, с лязганьем откатил дверь купе, вышел в коридор.
Проводник возился возле титана.
— Когда в Краснореченске будем? — спросил Найденов, играя желваками.
— В Краснореченске-то? — отозвался тот. Распрямился, отряхивая руки. Вдобавок вытер ладони о китель. — Да кто ж его знает… А вам в Краснореченск?
— Нам-то? — так же тупо переспросил Найденов. Голос проводника почему-то необычайно его успокаивал. — Пока-то в Краснореченск…
— Дело хорошее, — заметил проводник. — Места у них приглядные. Я говорю — в Краснореченске-то. С нашими, правда, не сравнить.
— А вы откуда?
— Мы-то? Мы-то с Голопольска… слышали? Рядышком. Тутатко — ну, если примерно сказать, — Краснореченск, значит… а тамотко вот, — он неопределенно махнул рукой, — тамотко, значит, Голопольск. Дело житейское шестьдесят километров, короче. Но у нас-то места позначительней…
— Не слышал, — признался Найденов.
— А-а-а… Бывает, что ж… Я вон тоже, бывает, в Маскав приеду — где? что?.. хрен поймешь…
И он рассмеялся, недоуменно качая головой.
— Так когда же?
— Чего?
— Да в Краснореченске-то?
— В Краснореченске? — Проводник задумчиво посмотрел в окно. — Это как дело пойдет. Посмо-о-о-трим… Вот тронемся, тогда уж. — И добавил, хлопнув себя по коленкам: — Ладно, сейчас чаю закипячу. Будете чай-то? А что? Дело хорошее. Вкусный чай, из душицы…
— Почему из душицы?
— А как же? — не понял тот. — Не из смороды же! Из смороды — это боле зимой, по морозцу…
— А-а-а, — протянул Найденов. Потом кивнул: — Будем.