Маски
Шрифт:
— Ну что ж? Мы у вас чудесно посидели. А то когда бы собрались…
Каждый день слышал Петр Семенович пламенные заверения:
— Мы тебя, Сорокин, поднимем на ноги!
Но он как-то не верил в это. Жизнь его становилась тягостнее. Ко всему прибавился новый минус: Анна Гавриловна не уделяла уже больному столько внимания, как прежде. Она была озабочена приемами.
— Ах, сегодня придет начальник отдела!.. Ох, только что звонил завканцелярией! Будет вечером.
— Анечка, но я просил же тебя взять в аптеке эфедрин и капли…
— Это, мой милый, легко
Поскольку жена действительно закружилась, то после ухода очередных проведывателей Сорокин сам мыл посуду, подметал пол, проветривал комнату. Но как ни старался он освежать воздух, щегла это не спасло. Нежная певчая птица не выдержала столь широкого общения с курильщиками и покорно легла вверх лапками.
Те из сотрудников, которые не могли навестить Сорокина, звонили по телефону, справляясь о его здоровье.
Стоило только Петру Семеновичу чуть-чуть забыться, как он уже вздрагивал от телефонного звонка. Сорокин поднимался и, шлепая тапочками по паркету, шел к аппарату.
— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцать восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос. Принимаю… Постараюсь.
Едва он ложился, как настойчивый телефонный звонок снова доставал его из-под одеяла.
— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцати восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос…
«А может, лучше совсем не ложиться? — думал Петр Семенович. — Все равно покоя не будет».
И он оставался дежурить у телефона в ожидании новых проявлений чуткости со стороны сослуживцев. Оставался до тех пор, пока из похода по магазинам не возвращалась его жена.
Однажды Анна Гавриловна пришла с рынка и обнаружила, что больной… исчез.
На тумбочке рядом с лекарствами лежала бумажка: «Милая Аня, не ругай меня. Иначе я поступить не мог. — У бедной супруги на лбу выступил холодный пот: так обычно начинаются очень трагические записки. — Я ушел на работу. Решил, что там выздоровею быстрее. И потом — вместе с коллективом».
— Ох господи! — произнесла Анна Гавриловна. — Хорошо, хоть живой!
Ей вспомнились слова Кутайсова: «Мы тебя поднимем на ноги!»
Кисти и краски
С некоторых пор бухгалтер Никодим Ермолаевич Цигейко, хороший бухгалтер, серьезно увлекся живописью.
Умение держать в руках кисть и обращаться с красками он обнаруживал и ранее. Никогда, например, не приглашал для текущего ремонта маляров, а обходился своими силами.
И небезуспешно. Стены цигейкинской комнаты украшал замысловатый орнамент, позаимствованный с вкладки популярного журнала.
— Теперь бы картинку еще какую повесить, — мечтательно сказала жена, осматривая комнату после ремонта. — Пустовато немножко у нас…
— Пустовато, — согласился муж. — Давай поищем, купим…
Выполнить это намерение супругам, однако, не удалось:
Тогда и осенила Никодима Ермолаевича спасительная идея: восполнить эстетический пробел своими собственными руками.
«Черт возьми, — подумал он, — если у меня так неплохо получился бордюр, то, может, и натюрморт из журнала тоже сумею перерисовать?..»
Разграфив журнальную вкладку на квадраты, он аккуратно скопировал натюрморт.
Приемная комиссия в лице жены сказала полуодобрительно:
— Вешать можно…
Кисти и оставшиеся краски были подарены Никодимом Ермолаевичем своему сыну — ученику пятого класса.
На этом живописное творчество Цигейко, видимо, и закончилось бы, если бы не побывал у него на дне рождения председатель завкома Полуяров. О нем ходила слава открывателя новых талантов и инициатора различных культурных начинаний, которые до конца почему-то никогда не доводились.
— О, Ермолаич, да у тебя способности пропадают! — воскликнул он, разглядывая натюрморт. — Нам таланты нужны! Подари-ка это полотно нашему клубу! И вообще, продолжай в том же духе.
Вскоре работа Цигейко, обрамленная роскошным багетом, красовалась уже на стене комнаты тихих игр. А городская газета напечатала, видимо не без участия Полуярова, заметку под заголовком «Бухгалтер-художник. Днем — за арифмометром, вечером — за мольбертом». В заметке сообщалось, что одну из своих работ Цигейко подарил заводскому клубу и что вообще это благородный почин. Пусть все клубы украсятся картинами художников-любителей.
Потом о Цигейко было сказано в радиопередаче. Местное радио черпало свежую информацию со страниц газеты, и, естественно, оно не могло обойти своим вниманием бухгалтера-художника.
То, что содержалось в тридцати газетных строках, радисты перевели в диалог, добавили несколько биографических подробностей, дали сказать три фразы самому герою, записали шум счетных машин — и получилось вполне прилично.
Цигейко попал в эфир.
Популярность росла. И когда завком составлял отчетный доклад, кто-то предложил упомянуть о Никодиме Ермолаевиче в разделе культурно-спортивной работы. Тем более что раздел этот выглядел тускло: завод молочных бидонов не славился ни академическим хором, ни семьей потомственных акробатов, ни футбольной командой.
— А стоит все-таки о Цигейко говорить? — усомнился один из авторов доклада.
Но его сомнения тут же рассеяли:
— О Цигейко весь город знает. Радио слушайте, газеты читайте.
Отчетный доклад завкома попал в областной комитет профсоюза, а там как раз тоже собирались отчитываться…
И не раз еще Цигейко вынужден был выслушивать лестные реплики знакомых: «Опять о тебе слыхали. Молодец!»
Впрочем, выслушивал он все это уже как должное. И многозначительно улыбался, с таким видом, словно говорил: «Подождите, я еще покажу вам, на что я способен».