Масло в огонь
Шрифт:
— Ах, мерзавец Гонтран! — в который раз повторяет он. И делает то, что я ненавижу: лезет в левый карман куртки — туда, где обычно носят бумажник, достает плоскую фляжку и, высоко подняв ее, точно провозглашая тост, одним духом — буль-буль — выпивает остатки своей ежедневной порции грушевой водки. — Минутку! Я сейчас приду.
Здесь я всегда и жду его. Дальше располагается малая гостиная, где всегда можно нарваться на мадам де ля Эй, которая меня не то чтобы не выносит, но любит весьма умеренно, воспринимая не более как одну из тридцати шести причуд своего мужа и дергаясь всякий раз, когда я в ее присутствии называю его «крестным». И сколько я к ней ни подлизывалась, мне так и не удалось ее приручить; папа — страховой агент — слишком мелкий чиновник, да и мое свидетельство об окончании неполной средней школы не многого стоит. Так что лучше уж я подожду возле «мерзавца Гонтрана», столь любимого мосье Омом. Он двадцать раз рассказывал мне, что Гонтран — чудовище, ограбил уйму монахов, спалил уйму деревенских, изнасиловал столько-то монахинь
Бюстгальтер! И вот я уже погрузилась в воспоминания, унеслась далеко. Благодаря бюстгальтеру мы и познакомились с крестным. Я и сейчас краснею, вспоминая эту историю, хотя с тех пор не прошло и двух лет. Я тогда еще училась в общинной школе, но уже в классе «аттестатников», где половина учеников считаются «большими», а другая половина, бедняги, нет: они могут сколько угодно держать руки в холодной воде, и свитеры на них висят плоско-плоско. Этим отличалась и я, что, право же, обидно для лучшей ученицы, которая тут ничего поделать не могла. Но, не обладая содержимым, я жаждала обладать вместилищем (как, впрочем, и все — не зря же бабуся Торфу без конца повторяла: «Людям все только подавай уважение, а без заслуг можно и обойтись»). Правда, у меня была такая же нужда в бюстгальтере, как у шестнадцатилетнего мальчишки в бритье, хотя он все же выпрашивает у отца опасную бритву, чтобы срезать легкий пушок. «Знаешь, мне так неудобно», — тщетно твердила я маме, у которой по этой части было все в порядке, так что она только пожимала плечами. «Лифчик! А на что же ты будешь надевать его, моя птичка?» — говорил папа, улыбаясь своей широкой кривой улыбкой, которая всякому другому показалась бы жуткой гримасой, но я-то знала, что это улыбка, да к тому же предназначенная только мне. Наконец, в один прекрасный день, мама потеряла терпение. «Господи боже ты мой! — воскликнула она. — Замучила ты меня. Покупай себе эту штуковину, но денег не проси — у тебя у самой их хватает». Знаменательная капитуляция! Не говоря ни слова, я тотчас кинулась на рынок, дрожа от волнения, — ветер трепал мне волосы, цепочка, надетая поверх свитера, подскакивала на груди, где разве что в лупу можно было разглядеть два еле заметных бугорка, которые легко было принять за пуговицы на нижнем белье. Деньги звякали у меня в карманах. В обоих моих карманах, ибо нужны были два кармана — ведь требуемая сумма складывалась не из одной лишенной всяческой поэзии сиреневой купюры, а представляла собой звонкую, тяжелую кучку меди и алюминия. Ровно восемьсот семьдесят три франка — жертвоприношение двух копилок, розовой свинки и терракотовой груши, которые я с размаху швырнула на пол так, что они разлетелись на тысячу кусков, раскрошившихся среди россыпи кругляшей по пятьдесят (начальный капитал), двадцать (визиты многочисленных тетушек), десять (воскресный урожай) и даже по два (манна небесная) франка. Замечу в скобках: случались и утраты. Экономить? Но это же сплошной обман. За мой недолгий накопительский опыт я умудрилась потерять больше ста франков в монетах, вышедших из обращения. Невелика беда! Одним прыжком я достигла магазинчика трикотажных изделий, который по пятницам устанавливал на ярмарке свой фургон между зеленым тентом торговца тканями и краснополосатым — передвижной мясной лавки.
Ни тени колебания — выбор сделан мною давно. В качестве вместилища моих прелестей я страстно желала приобрести одну модель восхитительной формы, украшенную черными кружевами. Не успев отдышаться, я оттолкнула изумительные трикотажные штанишки и указала пальцем на предмет, местоположение которого приметила уже давно.
— Сколько? — едва слышно спросила я.
Торговка, долговязая и тощая, с длинными, как у лошади, веками, даже не взглянула в мою сторону.
— Семьсот тридцать пять, — фыркнула она. — Вам какой размер?
— Восемьдесят, наверно, — смущаясь и краснея, ответила я. И стала вычерпывать монеты из карманов — наполнила сначала одну руку торговки, потом другую.
— По крайней мере, — продолжала она, — хоть денежки у этой барышни водятся. — И, упаковывая покупку, совсем некстати добавила: — Восемьдесят сантиметров подойдет, наверняка. Впрочем, это ведь самый маленький.
А бедненькая Селина, получив предмет своих мечтаний, аккуратно завернутый в папиросную бумагу, почувствовала, что радость ее наполовину куда-то испарилась. Она уже готова была вернуть злополучный бюстгальтер, как вдруг кто-то за ее спиной произнес:
— Самый маленький, зато самый миленький!
Услышав этот незатейливый комплимент, я обернулась и, зардевшись
— Один глаз зеленый, другой — карий… Ну и ну! А у меня, видишь, один — сиреневатый, а другой — голубой. Правда, сиреневатый — фальшивый: он стеклянный.
Он взял меня за локоть. За локоть, а не за руку, как маленькую девочку. Он взял меня за локоть и повел, сразу начав рассказывать, что у него была дочка, у которой тоже были разные глаза. Он говорил о ней без видимого волнения — совсем как если бы речь шла о пропавшей собачке. Но у него хватило такта не посмеяться над бюстгальтером. Хватило ума не остановиться возле торговки конфетами (а я с удовольствием погрызла бы их, но сильно бы разозлилась). Я уже ненавидела его длинные зубы, небрежность в одежде (в лесных краях крестьянин может ходить в отрепьях, но «господа» обязаны и в будний день одеваться, как к обедне), шею, которая складками наползала на несвежий воротничок, сиреневатый глаз. Но я уже любила его голубой глаз, мускулистые руки, твердую походку. А потом… О господи, я и сама не знаю, все пошло как-то само собой. Видимо, судьбе было угодно, чтобы мосье Ом стал часто встречать эту вечную беглянку, для которой не было большей радости, чем носиться по полям. Мы вместе совершали прогулки. Притом все более далекие. Мосье Ом говорил. А я его слушала. Однажды к концу прогулки он привел меня в замок и угостил булочками, которые его жена намазала двойным слоем масла и кизилового варенья. Наконец мосье Ом явился к нам — отдать дань вежливости мосье Колю, а главное, мадам Колю, которые держались настороже, но были очень польщены. И даже, должна признать, больше польщены, чем насторожены. А по деревне пошел слух: «Да уж, повезло ей! Если эти бездетные богатеи ее удочерят…» Меня удочерят? А папа? А мама? Да разве позволят они удочерить свою единственную дочь? Мосье Ом — мой «крестный» (настоящий умер, а потому все возможно). И мосье Ом не станет упоминать меня в своем завещании. Когда обуреваемая подозрениями, я стала появляться все реже, он, догадавшись о причине, успокоил меня:
— Не волнуйся. Мы с женой все отписали Обществу защиты животных. Так что тебе, коль скоро ты не зверек, опасаться нечего.
На этих условиях я с радостью осталась его крестницей. И даже немножко дочкой. И еще чем-то, что носится в воздухе, никогда, к счастью, не исчезая вовсе, и заставляет его прикрывать голубой глаз, если вдруг он встречает меня с товарищами. Ревнует? Вполне возможно. Ревнует, как папа. Но так же, как папа, держит эту ревность про себя, никого не терзая своими муками. Почему он так много ходит, все ходит и ходит, дни и ночи напролет, и лицо его так сурово? И чем я могу ему помочь? Красной шапочке ведь так и не удалось вылечить волка.
IV
На сей раз с самого начала ясно, что это катастрофа. Их пятеро — Раленг, папа, Люсьен Трош, Вантье и Дагут, столяр, — всего пятеро в грузовичке, который тащит мотопомпу. Вместе с Бессоном, лесничим, мосье Омом, которого в расчет брать нельзя, и мной, которую совсем уже считать нечего (и которой, когда папа вернулся к Бине, пришлось вымаливать у него разрешение поехать в «панарде» наверх, в «Аржильер»), нас будет восемь человек. Там позади, в деревне, впустую надсаживается Рюо. Почти все спасатели, изнуренные этой ночью, уснули, а тот, кто соблаговолил приоткрыть один глаз, верно, тут же и закрыл его, бормоча: «Ничего, обойдется. Я и так довольно поработал нынче ночью. Пусть теперь другие попрыгают». Пришлось потратить уйму времени, чтобы снова собрать необходимые вещи, свернуть шланги, уложить все в дорогу, залить в бак бензин у Дюссолена, владельца гаража и бензоколонки, которая была уже заперта на ключ. Словом, первые спасатели появились в «Аджильер» с двухчасовым опозданием.
— «Эгей, солеварница, куда же ты бежишь?» — напевает за моей спиной папаша Бессон — сама флегма (который к тому же не знает ни одной песни, кроме этой).
— Да напрасная это затея! Там уже все сгорит, покуда мы приедем, — развалившись на сиденье, провозгласил Раленг.
Машины ехали рядом — «панард» слева от грузовичка, вопреки правилам. Сидевшие в машинах переговаривались между собой. Папа молчал. Крепко сжав руль, он давил на акселератор, выжимая из машины все, что можно. Да, конечно, когда с удлинителем на плече и огнетушителем в руках он появился у Бине, вид у него был совершенно ошарашенный. Вслед за другими он шепотом повторял:
— Да мы ведь и дух перевести не успели. — И вслед за другими добавлял: — Какая-то сволочь у нас завелась! Но с чего вдруг? И кто?
Побелев от ярости, кусая большой палец, он слушал прерывистый рассказ работника:
— Скотина! В пяти местах поджег! В пяти! В хлеву, на чердаке, в сарае, и на сеновале. Хозяин кричит мне: «Телефон не работает… Бери „джип“ и дуй в Сен-Ле. Джип! Как бы не так! Все четыре колеса проткнуты! И шины у моего велосипеда тоже. Вот я и помчался… Ну что же это делается-то, Раленг? Что ж это делается?