Масонская проза

Киплинг Редьярд Джозеф

Я вышел из магазина, и в груди у меня теплилось чувство, свойственное почти исключительно юности – чувство, что у меня появился друг. Не успел я отойти от двери и пары шагов, как меня окликнул инвалид, спросивший, где тут лавка Берджеса. Кажется, в округе это место пользовалось популярностью.

Потом я снова зашел туда, и еще раз, но только придя в третий раз, я узнал, что мистер Берджес владеет половиной «Экман и Пермит», процветающего предприятия по импорту сигар, перешедшей ему от дяди, чьи дети сейчас живут чуть ли не на Кромвель-роуд. Он сказал, что дядя был из биржевиков.

– А я по призванию лавочник, – продолжал он. –

Мне нравится сам ритуал, нравится держать вещи в руках, продавать. Магазин всегда приносил какую-то прибыль, и мне нравится жить своим магазином.

Лавку открыл его дед в 1827 году, но тогда она была совсем другой. Полвека спустя сделали ремонт, и уже потом ничего не меняли. Бурые и красные банки для табака в листьях и пудре с коронами, клеймами и тисненными золотом названиями давно позабытых смесей, полированные табачные бочки «Ороноке», на которых сиживали завсегдатаи, темно-вишневый тяжелый деревянный прилавок, изящные полки, сигарные ящики с узорами, выложенными из тростника, мельхиоровые весы и голландские латунные пестики и секаторы, – настоящая сокровищница.

– А ведь смотрятся, да? – заметил он. – Вон та большая банка «Бристоля» – вообще единственная в своем роде, насколько я знаю. А вон те восемь баночек для нюхательного табака на третьей полке – это от Доллина, он работал у Уимбла в 40 – е годы XVIII века – таких тоже больше не осталось. Вот скажите мне, кто еще из табачников помнит, что такое голландский табак от Романо? Или кто такие Шолтен и Джон Лейн? А вон там – табачная меленка времени Георга Первого, а там – Людовика Пятнадцатого. Да что это я? Тринадцатого, тринадцатого, конечно! В них растирали табак, чтобы получалась совсем мелкая, тончайшая нюхательная пудра. Без них в лавке во времена моего деда не обходились. А на кого все это оставить, ума не приложу – разве что отдать в Британский музей.

Свои трубки – жаль, что не каждый способен их оценить – свои удивительные трубки он хранил в комнате за лавкой, что послужило мне поводом познакомиться с его женой. Однажды утром я снова с завистью осматривал один из его сигарных шкафчиков жакарандового дерева с серебряными замочками и коваными ручками испанской работы, когда в дверь, нарушая нашу уютную идиллию, вошел раненный канадец.

– Ну так, – громко начал он. – Тут у вас верное место?

– Кто дал вам адрес? – спросил мистер Берджес.

– Один человек в Мессине. Но не в том дело. У меня ничего нет: ни дипломов, ни патентов, ничего. Понимаете, я остался ложе должен по взносам семнадцать долларов. Но тот человек в Мессине сказал, что здесь меня пустят и так.

– Ну да, пустят, – сказал мистер Берджес. – Мы собираемся сегодня в семь вечера…

Лицо у незнакомца вытянулось:

– Черт, я же в госпитале лежу, меня не выпустят.

– …А еще по вторникам и четвергам в три часа дня, – быстро добавил мистер Берджес. – Но вас сначала подвергнут опросу, конечно.

– Ну в этом-то, я думаю, не оплошаю, – раздался радостный ответ. – Ну, до вторника, значит. – И он, сияя, заковылял прочь.

– Кто это такой? – спросил я.

– Я его знаю не больше вашего. Просто судя по всему, он – брат. В Лондоне сейчас полно масонов. Так-так-так. Всем сейчас приходится несладко. Если зайдете вечерком на чай, я потом возьму вас с собой в ложу. Будет ложа наставления.

– С радостью. А что за ложа? – Ведь он до сих пор так и не назвал мне ее.

– «Вера и Труд» №5837, третья суббота каждого месяца. Вообще-то

у нас официально собирают ложу наставления каждый четверг, но теперь мы собираемся все вместе почаще, потому что в городе очень много братьев, и у нас наплыв посетителей.

Тут в лавку зашел покупатель, и я оставил мистера Берджеса, и всю дорогу до дома меня не оставляли мысли о разнообразии его увлечений.

К чаю он разоделся как в церковь, и заменил очки в серебряной оправе золотым пенсне. Я мысленно возблагодарил небеса за то, что сообразил переодеться во что-то приличное.

– Да, Цех нам многое дает, – заявил он. – Любой ритуал укрепляет. У людей есть естественная потребность в ритуале. И когда все вокруг летит в тартарары, люди льнут к нему. Я терпеть не могу, если ритуал исполняют небрежно. Кстати, ты не против помочь при опросе, если сегодня будут посетители? Они наверняка будут путаться, но ведь дело не в букве, а в духе, который животворит. Посетителям сейчас уделяют очень много внимания: ты же видишь, сколько их теперь в Лондоне. А приходить им буквально некуда.

– Какой же ты милый! – сказала миссис Берджес, передавая мужу папку и футляр для фартука с инициалами.

– Ложа за углом, – продолжал он. – Только не возмущайся особо по поводу убранства. Там раньше был гараж.

Насколько можно было разобрать в этой унизительной темноте, мы прошли мимо конюшен и оказались во внутреннем дворике. Мистер Берджес неумолимо влек меня вперед, по пути беспрестанно извиняясь и оправдываясь за все, что мне предстояло претерпеть.

– Ты уж не жди… – продолжал он что-то говорить, когда мы наконец уперлись в дверь и, открыв ее, прошли в аккуратное преддверие, завешенное репродукциями картин на масонские темы. На почетных местах я увидел портреты Питера Гилкса и Бартона Уилсона – отцов системы Эмулейшен, а еще портрет Кристофера Рена работы Кнеллера, тот, где он изображен с вензелем Фитц-Джорджей и левой перевязью королевского герба; еще там был шарж Хогарта на Гилкса и его же издевательская «Ночь», а также галерея Великих Мастеров от Энтони Сэйера и по сей день, в симпатичных рамках.

– Это тоже твое хобби? – спросил я.

– Это – нет, – улыбнулся он. – За это надо благодарить брата Лемминга.

Он тут же и представил меня старшему партнеру «Лемминга и Ортона», чей грязный крошечный магазинчик и не найдешь, даже если захочешь, но чья слава и чьи слова зато бегут далеко впереди своих хозяев.

– Рамки в этих картинках – лучшая часть, – ответил на мои похвалы брат Лемминг. – В храме еще есть. Пойдем, посмотришь. Там у нас большой Дезагюлье висит, его у нас чуть в Айову не забрали.

В жизни своей я не видел лучше оборудованной ложи. От мозаичного пола до потолочного узора, от занавесей до колонн, от скамей до светильников, от Востока до небольшого резного возвышения для фисгармонии на Западе, – все было совершенно до мелочей, в деталях и в общем замысле. И я не стеснялся снова и снова говорить обо всем увиденном то, что думаю.

– Я же тебе говорил: я ритуалист, – сказал мистер Берджес. – Ты только посмотри на резные колосья на спинках кресел Стражей. Так в ложах раньше делали, пока мебельные фабриканты все не испортили. Я их десять лет назад раздобыл у Степни, вместе вот с этим молотком. – Молоток был старинный, из пожелтевшей слоновой кости, явно выпиленный целиком из одного большого бивня. – С Золотого Берега, – добавил он, – из полевой ложи, 1794 года. Видишь надпись?