Масорка
Шрифт:
Отвесив почтительный поклон, старый служака повернулся на каблуках и поспешно вышел из комнаты, а минут пять спустя послышался стук конских копыт о мостовую под окнами и у крыльца.
Спустя еще минуту дверь дома легонько скрипнула и на пороге появился старый солдат, укутанный в свое пончо.
— А, Хосе!.. Вы знаете, где живет доктор Парсеваль?
— Да, знаю, сеньор, за Сан-Хуаном.
— Отлично, так поезжайте к нему, стучитесь до тех пор, пока вам не отворят, и затем передайте вот это письмо и скажите, что пока сеньор Парсеваль будет собираться, вам надо съездить еще в одно место и что затем вы вернетесь на ним. После этого вы отправитесь
— Слушаюсь, сеньор.
— Вы постараетесь исполнить все это как можно скорее, Хосе.
— Слушаюсь, сеньор.
— Теперь еще одно, так как в пути с вами может всякое случиться, помните, что мое письмо к доктору Парсевалю вы должны сохранить ценой жизни, чтобы оно никоим образом не попало в чужие руки, поняли вы меня? Ну, а теперь ступайте, и поезжайте с Богом. Сейчас без четверти час — к половине второго ночи вы можете успеть вернуться сюда вместе с доктором Парсевалем.
Старый Хосе почтительно поклонился и, повернувшись на каблуках, вышел, а затем в ночной тишине уединенной улицы Ларга послышался бешенный галоп лошади.
Попросив донью Эрмосу удалиться в смежную комнату, дон Мигель подошел к своему товарищу и стал уговаривать его не шевелиться и спокойно лежать до приезда врача.
— Надеюсь, — продолжал он, — ты одобряешь мой выбор: нет человека более надежного и преданного нам, чем доктор Парсеваль.
— Да, но опять же ты впутываешь в неприятную историю бедного доктора. Ах, милый Мигель, если бы ты знал, как мне тяжело от мысли, что я невольно могу стать причиной гибели красоты и таланта, право же моя жизнь стоит слишком мало, чтобы ради нее ты рисковал спокойствием и благополучием такой женщины, как твоя кузина и такого человека, как доктор Парсеваль.
— Сегодня ты божественен, мой дорогой Луис, и несмотря на то что в эту ночь кровь из тебя лилась ручьем, твои вечные размышления и сомнения остались при тебе. Во-первых, говорю я тебе, ни доктор, ни моя кузина себя нисколько не скомпрометируют в этом деле, а во-вторых, если бы даже это и случилось, то и тогда что тут такого? В наше время, когда все наше общество разделилось на две половины — на убийц и на жертв, всякий из нас, кто только не хочет быть убийцей, неизбежно должен согласиться быть жертвой.
— Да, но ведь Парсеваль еще не заподозрен и, вызывая его сюда ко мне, ты можешь навести на него подозрение.
— Ах, Луис, ты болен, дорогой мой, и голова твоя плохо работает, дружище. Каждый из нас, — людей нашего поколения и закваски — каждый, обучавшийся в университете Буэнос-Айреса, все мы живая улика против доктора Парсеваля, потому что он со своей кафедры вдохнул в нас все те патриотические чувства, которыми горят теперь наши сердца. Он вложил в нас те мысли и воззрения, которые теперь воодушевляют нас. Все мы, все — не что иное, как воплощение его идей и его духа, и сегодня ты, истекающий кровью рискующий бежать из своей дорогой отчизны, чтобы не выносить жестокой тирании Росаса, ты тоже, дорогой Луис, воплощение идей нашего профессора философии и… Ба-а! Какими я, однако, пустяками занимаюсь! Болтаю тут с тобой всякие глупости, — воскликнул дон Мигель, заметив две слезы, медленно катившиеся по мертвенно-бледному лицу его друга, — ба, ба, ба… ни слова более об этом, дорогой мой, предоставь мне поступать, как я хочу, и если черт уж должен нас побрать, то пусть он тащит всех нас вместе, право, Луис, нам в аду будет ничуть не хуже, чем теперь в Буэнос-Айресе. А теперь отдохни немного, я пойду скажу парочку слов
С этими словами он поспешно направился в маленький кабинет, усиленно моргая глазами, чтобы скрыть слезу, набежавшую при виде слез на бледном лице своего друга.
Впоследствии мы позаботимся поближе познакомить читателя с этим молодым человеком, столь высокой души и столь чувствительного сердца, а покуда мы будем продолжать рассказ.
— Мигель, — сказала молодая женщина, входившая в кабинет к дону Мигелю, — я совершенно не знаю, что мне делать: и ты, и твой товарищ — вы все в крови и вам необходимо переменить одежду, а у меня есть только женское платье — что же нам делать?
— Через каких-нибудь четверть часа у нас будет все необходимое, поэтому ты этим не огорчайся, а вот поговорим и подумаем лучше о более важном.
И, поместившись рядом с своей кузиной на маленьком диванчике, он бережно взял ее за руку и сказал:
— Скажи, пожалуйста, Эрмоса, к кому из своих слуг ты питаешь самое неограниченное доверие?
— К Марии Усто, которую я привезла с собой из Тукумана, и к маленькой Лизе.
— Какие у тебя еще слуги?
— Кучер, повар и два старых негра, которые смотрят за домом.
— Хорошо, в таком случае следует завтра же отпустить и рассчитать их всех с раннего утра.
— Разве ты думаешь?..
— Нет, я решительно ничего не думаю, но только сомневаюсь: дело в том, что, хотя твои слуги должны, вероятно, любить тебя, потому что ты добра, щедра, справедлива и богата, но сейчас в нашей стране достаточно одного приказания, которое почему-либо пришлось не по вкусу слуге, одного неосторожного слова в минуту раздражения, чтобы превратить этого слугу в опасного смертельного врага. Им указали путь к доносу и клевете, и они знают, что достаточно
одного их слова, чтобы предать целую семью в руки презренной Масорки. Венеция во времена Совета десяти не позавидовала бы нашему настоящему положению. Белые, негры—все одинаково развращены этой заразой предательства, только мулаты из низших слоев общества еще могут считаться исключением, вероятно, что в этих людях так сильно развиты любовь и стремление к образованию и просвещению, что эти чувства невольно заставят их ненавидеть Росаса как врага и гонителя всякого просвещения и тяготеть к унитариям как представителям интеллигенции и сторонникам просвещения. Итак, еще раз прошу тебя, Эрмоса, отпусти завтра же всю свою прислугу, за которую не можешь безусловно поручиться — это необходимо для безопасности бедного Луиса, моей и даже твоей собственной. Ведь не раскаиваешься же ты, что приняла к себе в дом этого несчастного юношу!
— Ах, нет! Нет! — горячо воскликнула молодая женщина. — Я и себя, и весь мой дом, и все мое состояние предоставляю в полное ваше распоряжение!
— Благодарю тебя, Эрмоса, и я, и друг мой, мы, конечно, очень ценим твое великодушие и самоотверженность, но эти твои добродетели не должны послужить тебе во вред в глазах наших притеснителей и губителей. Луис останется у тебя в доме не долее, чем того потребуют предписания врача, я полагаю, дня три-четыре, не более.
— Неужели так мало? Нет, это невозможно! Быть может, раны его серьезны, заставить его так скоро встать с постели — это безбожно! Я человек свободный, одинокий, живу уединенно, потому что такая жизнь мне нравится; меня лишь очень редко посещает кое-кто из моих немногочисленных друзей — весь левый флигель дома пустует, там можно будет приготовить удобное помещение для дона Луиса совершенно в стороне от моих комнат.