Массаж лезвием меча

Лавряшина Юлия Александровна

– А тебе надо, чтоб я сгнила тут с тобой на пару? – Она обожгла меня чернющими глазищами и залпом заглотнула всю водку.

– Отец тебя убьет, – упавшим голосом повторила я.

– Отец меня и пальцем не тронет, – она хмыкнула и, наклонившись ко мне, шепнула: – Он гордится мной, поняла? А кем ему еще гордиться? Все его несбывшиеся надежды только во мне и могут реанимироваться. Так и будет, поняла?

– А эти кумушки всё шепчутся!

Я узнала голос, не обернувшись. Аллочка Зуева была нашей доморощенной Грушенькой. Все

лето она просиживала на низкой лавочке возле нашего дома, загадочно улыбалась и, скинув туфли, шевелила ухоженными пальчиками. Эти пальчики неустанно плели невидимую сеть, в которую охотно попадались и мальчики, и старики. Партнер не был важен для Аллочки, ее интересовал сам процесс. Видимо, ее сеть была достаточно частой и монеты в ней тоже застревали, потому что Аллочка давно не испытывала нужды. В школе она показала себя абсолютной тупицей. Но на все упреки и насмешки учителей Аллочка неизменно отвечала, что в свое время Эдисона тоже выгнали из школы. Откуда ей стало об этом известно не признавался никто, потому что беседовать она была в состоянии, только удовлетворившись. Эту пикантную подробность я узнала от брата.

Сейчас в Аллочкиных глазах горело нетерпение хищника, учуявшего крупную добычу. Один слух о миллионах Перуанца был способен раскалить ее ненасытное нутро до температуры земного ядра. Но кроме того, как ни трудно было признать это, Писа был еще и мужчиной. И хотя Аллочка надела мягкие «лодочки», я так и видела, как шевелятся ее пальчики, распространяя аромат желания. Стоило ей поднять на Перуанца глаза, как они начинали увлажняться и туманиться, а мягкие розовые губы оживали, беззвучно что-то нашептывая. Мое воображение отказывалось нарисовать мужчину, способного устоять против Аллочки. Наш брат не заходил к ней только потому, что у него никогда не было денег, а если они появлялись, Аркадий торопился их пропить. Но я-то знала: в лучшие времена и он просыпался в Аллочкиной постели.

– Какой орел к нам залетел, – сказала она протяжно, не сводя с Перуанца глаз.

– Как залетел, так и улетит, – с досадой буркнула Таня и демонстративно выгнула спину, чтобы опиравшаяся о ее стул Аллочка не прикоснулась к ней рукой.

– Ну, может, чуть-чуть и задержится…

– Ненавижу! – выдохнула сестра.

Аллочку она действительно не выносила, но главным образом за то, что у той выдавалась вперед верхняя челюсть, а Таня находила это отвратительным.

– Видеть ее не могу! – Продолжила Татьяна, морщась.

Я попыталась успокоить ее:

– Она ведь не к тебе пришла, правда?

– Неужели Писа до такой степени туп…

– Ну знаешь, в этом нам точно не понять мужчин. То, что кажется женщинам мерзким, доводит их до неистовства.

– Так кого же ты видела у дома? – Неожиданно вспомнила Таня. – Не Славу, нет?

Я только улыбнулась, вспомнив о нем.

– Нет, он давно перестал мне мерещиться.

– А что за Слава? – Снова втиснулась Аллочка и жарко задышала мне в лицо.

– Не твое собачье дело! – Таня отпихнула ее локтем.

– Ну и не надо…

Аллочка обиделась и, наконец, отошла от нас. На ее походке обида никак не сказалась: двигалась она мягко, и все ее тело тянулось навстречу тому, кто стоял перед ней. Это был Писа Перуанец.

– Вот сука! – Не церемонясь, воскликнула Татьяна, но никто не обратил на это внимания.

– Да пусть развлекается, Бог с ней!

– Смотреть противно… Так что ты говорила про Славу?

– Как раз я ничего не говорила.

– Вы с ним совсем не видитесь? – Она пытливо заглянула мне в глаза.

Мы с ним совсем не виделись. Тот осенний день, когда мы бродили туда-сюда по переполненной красками рябиновой аллее, и его рыжая шевелюра весело вписывалась в пейзаж, давно поблек под зимними заносами. А когда снег стаял, оказалось, что под ним только мокрая черная земля. Теплый свет его волос согревал теперь другой дом, в нашем ему не нашлось места.

– Ну и черт с ним! – Таня стиснула мои плечи и потерлась щекой.

Хмель уже светился в ее удивленных глазах, а щеки воинственно пламенели. Распушившиеся волосы щекотали мне лицо, я легонько отбросила их и поймала какой-то особенно пристальный взгляд Перуанца. Он смотрел на мою сестру, не замечая Аллочки. Все-таки Писа был неизлечимо глуп. Каждый в нашем переулке понимал, что Татьяна Зайцева ему не по зубам. Но слабые мозги Писы не могли справиться с такой мыслью, если она не была высказана громко и членораздельно.

Со стопкой в руке к нам подсел Гена Шкляев и принялся рассказывать о своем разводе. Это печальное событие случалось в его жизни уже трижды, и каждый раз Гена обнаруживал в нем бездонный источник для упражнений в остроумии. Аркадий полагал, что наш общий друг переживает развод чересчур глубоко, и чтобы не лишиться рассудка спасается смехом.

– Над чем смеетесь? – Ревниво поинтересовался Писа, который, похоже, начинал понимать, что в этой компании до него по-прежнему никому нет дела.

Он пробирался к нам, неся в одной руке рюмку, а другой придерживаясь за стол. Под его толстыми пальцами клеенка съеживалась, и тарелки угрожающе подползали к краю, но наш Писа был из тех людей, которые полагают, что в своем доме могут вести себя, как угодно. Плюхнувшись рядом со мной на крепкий, будто для него подобранный стул, он по-хозяйски расставил колени, но тут моя маленькая сестрица так откровенно вперила взгляд ему в ширинку, что даже Перуанцу стало не по себе. Он закинул ногу на ногу и незаметно выпрямил спину. Нисколько не жалея его, Татьяна следила за его телодвижениями с тем особым выражением, которое мой брат определял, как «маркиза в свинарнике».

– Что вы ничего не пьете-то? – Пробормотал Писа, схватившись за бутылку.

Но Татьяна и тут не дала ему спуску.

Конец ознакомительного фрагмента.