Шрифт:
Часть первая
Глава 1
Полдень настойчиво прорастал в полночи. Холодная тьма сибирской ночи стремительно таяла и ускользала обманчивыми тенями. Сквозь всхлип одинокой собаки пробивались ленивые голоса готовых к дневному отдыху птиц. Торопливо пробегавшая по водной поверхности рябь наливалась прозрачным серебром…
Очертания стоявшего у переезда автобуса проступали все яснее, и вот он уже стал виден весь – запыленный, тяжеловесный, давно разучившийся радоваться коротким передышкам. Лес, подступавший к насыпи, со свойственным июню легкомыслием манил темным холодком и проблесками березового света,
Кто-то прятался за плотным хороводом деревьев, чье-то лицо угадывалось в листве, дрожащей от нетерпения юности. И было необходимо увидеть этого человека. Хотя человека ли? Но неотвратимость встречи уже набирала голос, и голос этот звучал настойчиво и властно. Сопротивляться ему было невозможно…
Я проснулась, оглушенная сердцебиением.
– О Господи…
Скосила глаза на зашторенное окно. Сестра настояла, чтобы в нашей комнате повесили сетчатые занавески, радушно впускающие рассвет. Татьяна воображает, что по вечерам грустные поклонники бродят под нашим окном и ждут появления ее пленительного силуэта. Прозрачные занавески упрощают им задачу. Сестра всегда была щедрой девочкой и охотно переодевалась возле окна. Я пыталась намекнуть, что тем самым она подрезает крылья их фантазии, на что Таня убежденно отвечала: ее тело – лучше любых фантазий. В прошлом месяце ей исполнилось семнадцать. Не мне, тридцатилетней, с ней спорить.
Некоторое время я смотрела, как она спит, младенчески раскрыв рот, и поглаживала взглядом раскрасневшуюся ото сна щеку. Похоже, она лежала на этой щеке и перевернулась перед моим пробуждением. Сейчас Татьяна походила на ангела. Но стоило этой девочке открыть глаза, как дремлющий в ней вулкан принимается бурлить и плеваться во все стороны. В такие минуты поладить с ней могу только я, и родители охотно поручают мне передавать сестре как плохие, так и хорошие известия, ведь невозможно предугадать реакцию этого клубка эмоций.
Но самой отвратительной новостью, которую меня обрекли сообщать Тане каждое утро, была вот эта:
– Пора вставать!
В мгновенно раскалившихся недрах моего любимого существа родился нарастающий рык. Оскалив ровные зубки, она взбрыкнула так, что одеяло слетело на окончательно вытершийся коврик. Вращающиеся как пропеллеры ступни были узкими и маленькими, хотя сестра уже переросла меня на полголовы.
– Вечно ты на самом интересном, – прорычала Таня и приподняла веки, обнажив черную бездну, которой я ничуть не боялась.
– Что тебе снилось?
Ее гнев опять оказался не прочнее паутинки, на пухлых губах тут же заиграла блудливая улыбка.
– Так я тебе и сказала!
– А мне приснился междугородний автобус. Такой огромный, красный, знаешь? К чему бы это?
– К путешествию на Гаваи.
– На автобусе?
– Ну это же только символ. Или ты хочешь, чтобы тебе во сне показали путевку с проставленной датой вылета?
– Да уж, на Гаваи я точно поеду…
– Я тоже.
Мы одновременно протяжно вздохнули и расхохотались. Охочей до ласки кошкой сестра перепрыгнула ко мне на кровать. Ей всегда удавалось сделать это так, что моя развалюшка не успевала даже крякнуть. Улегшись поверх одеяла, Татьяна удивленно произнесла,
– Почему я никогда не могу на тебя разозлиться? Все вокруг меня раздражают, некоторые прямо до бешенства доводят! А ты – нет. Почему, а?
– Потому что я – самая лучшая.
– Нет, серьезно! Как тебе это удается? Ты ведь ни с кем не ссоришься. Что ты хихикаешь? Мне правда интересно!
– Просто я очень жадная. Мне жаль растрачивать свою энергию на ссоры. Я же не знаю, сколько ее у меня в запасе.
– Целое море, – уверенно заявила сестра. – Куда ты ее бережешь?
– Кто знает, вдруг пригодится…
– А вдруг нет?
– Тогда на смертном одре я переругаюсь со всеми, включая священника и гробовщика, обещаю тебе!
Она повернула ко мне хитрое личико и жалобно затянула:
– Я – злая, да?
– Ты – замечательная!
– Нет, я отвратительная. Я никого не люблю.
– Ты так любишь себя, что этого уже достаточно.
– Нет, я еще тебя люблю.
Я легонько отпихнула ее:
– Это ты врешь. Я вот тебя люблю, а ты и понятия не имеешь, как это – любить другого.
– Ты всех любишь. Ты и Аркашку любишь.
– А как же, он ведь наш брат.
– Пьянь подзаборная! Ненавижу!
– Только необязательно постоянно напоминать ему об этом.
– Ой-ой-ой! – Она обиженно скуксилась и вскочила. – Ты вставать-то вообще собираешься? Разлеглась тут…
– Я бы давно уже встала, если б не ты.
Татьяна озабоченно взглянула на часы:
– Почему так поздно? У меня же экзамен!
– И не надейся.
– На что?
– Я не собираюсь убирать твою постель.
– А я и не просила.
– Когда ты заводишь разговор о том, что опаздываешь, это всегда заканчивается одним.
– Хорошо, что ты такая умная! Сама все поняла.
Она с визгом выскочила из комнаты, грохнув дверью по приютившемуся в уголке старому трюмо. Среди нашей безыскусной, дешевой мебели оно напоминало разорившуюся аристократку, вынужденную доживать бесконечный век в семье бывшего управляющего. Изготовил трюмо уже лет сорок назад один ссыльный немец, поселившийся в нашем Тополином переулке после отбытия срока. Я еще застала этого высокого, сухого старика, произносившего каждое слово с несвойственной местным жителям тщательностью. Трюмо он сделал, как и полагается, по своему образу и подобию – узкое и длинное, покрытое темным лаком, весьма сдержанно украшенное. Только в самой маковке, венчавшей раму треуголки, выразился страстный порыв старика к высотам, ему недоступным. Я любила это зеркало. Мне казалось, что если и Зазеркалье существует, то ворота, за которыми оно начинается, спрятаны у нас в углу. Тане я этого не говорила. Она подняла бы меня на смех.
Правее трюмо я повесила картинку – вышитый шелком европейский дворик: уютный домик с мансардой под черепичной крышей, сложенный из камня колодец, чистенькие дорожки, нетронутые цветы. Такие картинки продавались в книжном магазинчике, где я работала, и пользовались спросом у домохозяек. Я специально поместила эту рядом с зеркалом. Мне верилось, что старому немцу было бы приятно обнаружить такое соседство, если б ему удалось выглянуть из своего Зазеркалья.
Другую шелковую картинку – весенний букет с бирюзовыми листьями и сиреневыми цветами – я повесила в комнате родителей, одновременно служившей нам гостиной. Планировка нашей квартиры развивала общительность: коридорчик, кухня, три комнатки перетекали друг в друга, как молекулы в стакане воды, образуя то убогое и презираемое народом, что зовется «хрущевкой».