Массаж лезвием меча

Лавряшина Юлия Александровна

– Не называй ее так. Когда-нибудь она перережет тебе за это горло.

– Ой, позови скорее, я скажу ей это миллион раз!

– Достаточно будет и двух, – я потянула простыню.

Аркадий сморщился от света, точно котенок, и закрылся руками. Это было жестоко, но мне нравилось, как он гримасничает, и я всегда подставляла его лицо прямым лучам.

– Что-нибудь помнишь?

Он с трудом приоткрыл темный глаз и поспешно зажмурился:

– Слава Богу, ничего.

– В какой-нибудь точке две реальности пересекутся, – пообещала я.

– Это не точка, –

простонал он, отбирая у меня простыню. – Это крест. Мой могильный крест. Как ты думаешь, меня похоронят на русском кладбище под Парижем?

– Лет через пятьдесят – обязательно.

– Типун тебе на язык! Еще пятьдесят лет таких мучений? Ты – добрая душа. Иди отсюда.

– Мы скоро все уйдем, отоспишься в тишине… Ты опять заходил к ней?

Простыня медленно сползла. Брат смотрел на меня трезвыми печальными глазами. За этот трагический взгляд первая учительница прозвала его Безутешным Арлекином. Высокообразованная была женщина.

Но я, конечно же, не ее имела в виду, задавая вопрос. И брат прекрасно понимал, что я спрашиваю о Наталье Николаевне. Ее бессмертное имя сыграло роковую роль: Аркадий изумился и посмотрел на нее повнимательнее, а после уже не смог отвести взгляда.

В их знакомстве не было ни грана поэзии. На свою беду Аркадий вышел из подъезда в тот момент, когда немолодая женщина со старомодным чемоданом пыталась преодолеть «разлив Нила», как мы называли потоки канализационных вод, которые то и дело обрушивались на Тополиный переулок. Он подал ей руку и предложил донести чемодан.

Первое прикосновение не поразило обоих молнией. Идти оказалось недалеко: Наталья Николаевна приехала к одинокой старшей сестре, живущей в соседнем доме, и собиралась остаться у нее навсегда. Позднее мы узнали, что до этого она жила в Ялте с мужем, после смерти которого не смогла остаться в Крыму. Он был лучшим нейрохирургом, и умер на пороге операционной, едва закончив свою работу.

Аркадий донес чемодан до самой квартиры, потому что спешить ему, как обычно, было некуда, и сказал на прощание:

– Выходит, мы теперь соседи. Что ж, будем знакомиться?

Он назвал ей свое имя, а она в ответ свое. Учитывая разницу в возрасте, – с отчеством.

– Натали? – Удивился он. – Надо же…

Тогда-то Аркадий и увидел ее глаза, и без того огромные, магнетические, да еще и увеличенные стеклами очков. В отличие от своей знаменитой тезки, Наталья Николаевна не косила, но этой особенности уже и не требовалось. Поэтическое очарование имени, бездонность взгляда и так сделали свое дело. «Участь моя решена…»

Она с радостью позволила ему зайти на чашку чая. Как-нибудь вечерком… Вечерок тянулся уже третий год, а милый талантливый мальчик никак не хотел замечать, что Наталье Николаевне уже за сорок, и даже не едва, что она выше его чуть не на голову, и ей все еще снится ночами похороненный в Ялте муж. Все попытки Аркадия объясниться, она пресекала беспощадно. Но позволяла ему приходить, охотно рассказывала о домике Чехова, где работала много лет, об известных литераторах, с которыми была знакома. Мальчику с окраины провинциального городка открывался мир удивительных слов, аромата магнолий, разбухших от времени фолиантов. А пришелица оттуда, большеглазая, печальная богиня только и позволяла поцеловать на прощание руку, и зыбкий мир ускользал из-под его губ. Ему же хотелось влиться в него, стать его частью, обладать им.

Когда на брата находила тоска, он запирался в комнате, включал старенькую «Вегу», и чистый голос Хулио Иглесиаса начинал протяжно выводить одно имя: «Натали…» У меня разрывалось сердце, стоило представить, как Аркадий с плачущими глазами сидит на кровати, обхватив колени, и шепчет вслед за не знающим поражений испанцем: «Знать увидел вас я в недобрый час…»

Мамино лицо покрывалось пятнами, и в глазах сверкали черные молнии. Наталья Николаевна была единственным человеком в переулке, с кем она никогда не здоровалась. Ей вообще не нравились крупные женщины, потому что у отца была к ним слабость. Даже думая о новой соседке, мама начинала задыхаться от бессилия, и в такие минуты ее мысли были яснее ясного.

Когда Аркадий закончил свой роман и отнес рукопись Наталье Николаевне, в нашем доме наступила неделя тягостного ожидания, какое бывает при тяжелобольном, которому обещан скорый кризис. Прочитав роман, она впервые пришла к нам сама, и они долго шептались с братом в его комнате. Мама в сотый раз кипятила чайник и резко дергала за шнур, норовя оторвать болтавшуюся розетку. А Татьяна была близка к обмороку из-за неутоленного любопытства.

Наконец, Наталья Николаевна вышла из комнаты, но, сославшись на родительское собрание, торопливо удалилась, распрощавшись с нами на ходу. Кроме меня никто не решился войти к Аркадию, ведь побег первой читательницы мог означать лишь полный и окончательный провал его писательского дебюта.

Я прокралась к нему, стремясь слиться с сумерками, но Аркадий тут же поднял голову. Глаза его так и сияли, а в руках он держал какой-то странный предмет, я никак не могла разобрать, что именно.

– Смотри, – он поднял это на ладони, – она подарила мне чеховскую спиртовку. Настоящую.

– Откуда это у нее?

Он смущенно хмыкнул:

– Она стащила ее из домика Чехова. Чувствовала, что в праве взять хоть что-то на память, ведь она проработала там столько лет.

– А теперь подарила ее тебе?

– А теперь подарила ее мне.

Его голос вибрировал от ликования, но Аркадий сидел, не шевелясь и не спуская глаз с приземистой, покрытой ржавчиной спиртовки.

– Аркаша, это ведь много значит!

– Да.

– Как ты можешь быть так спокоен? Я бы на твоем месте рыдала от счастья.

– А я и рыдаю.

– Я так за тебя рада!

– Я тоже.

Наверное, брат, как и я, полагал, что теперь начнется не только бурная творческая жизнь, но и новая эра в их отношениях. Однако этого не произошло. Наталья Николаевна стала относиться к нему разве что чуть бережнее. В свою очередь, я тоже мечтала сойтись с ней поближе, но это казалось мне неслыханной дерзостью.