Мастер дымных колец
Шрифт:
В результате вокруг него постепенно образовался вакуум, как будто в прилегающее к нему пространство подключили мощный вакуумный насос. Этот механизм грозил высосать все до мельчайшей молекулы, если бы в последний момент не возникла Соня. Когда он увидел ее впервые в библиотеке, он по глазам ее понял, что и вокруг нее происходит нечто подобное. Не оттого ли они так легко потянулись друг к дружке, без трения и сопротивления воздуха?
Евгений повернулся на кушетке, с тоской предчувствуя приближение боли под солнечным сплетением. Казенная похлебка, как голодная волчица, набросилась на его неприспособленный к пищеварению желудок. Вот так же начиналось и тогда, за два дня до назначенного загсом срока. Часа три он,
Да, кажется, тогда впервые прозвучала фамилия Варфоломеева. А может быть, раньше, прямо на первом допросе. Евгений напряг ослабленный организм, но так и не смог восстановить правильную последовательность событий. Конечно, он признался, что учился вместе с Варфоломеевым, конечно, Лубянин опять сердечно посочувствовал ему и повторил свою присказку, что мало его просто расстрелять, до того все складывается плохо. Ведь получается, что он не просто в приграничную зону приехал, выходило, он к Варфоломееву подбирался, а может быть, даже был с ним в неизвестных отношениях. Бред. Бред. Но это еще не тот бред, что начался потом, после того страшного дня, когда он с Соней должен был пойти в загс, а вместо этого сидел, как преступник, и ждал, когда треснет пополам его тюрьма.
8
И хотя тюрьма не распалась тут же на части, и он не вышел на свободу для счастливой жизни с любимым человеком, все же в этот роковой день что-то определенно треснуло — страшно, необратимо. С этого ноябрьского дня все переменилось. Исчез и уже никогда не появлялся седой старик, сердечный добряк, оперуполномоченный Гавриил Иванович Лубянин. А вместо него, обычного провинциального вкладчика, появились новые, совсем незнакомые люди. От них веяло каким-то столичным, или по крайней мере щеголеватым, заведомо городским духом. Эти люди были подтянуты, ухоженны, принаряжены в ладно сшитые костюмы. В их глазах чувствовался отблеск образованного, уверенного в себе сознания, какое бывает лишь у столичных жителей или у жителей больших миллионных городов, ежедневно вступающих в контакт с тысячами подобных себе людей, хотя бы и визуальный, ежедневно пользующихся современным транспортом, ежечасно имеющих возможность ходить в кино, музеи, рестораны, в общем, жить интересно.
Евгений был поражен тем, что эти люди явились сюда, в провинциальную глушь, специально для бесед с ним, но еще более он был сражен тем, как искусно они пытались свести его с ума. Начали они потихоньку, с тех же самых проклятых вопросов: какая у него фамилия, где и когда он родился, какое у него образование, в общем, спрашивали то, о чем заведомо знали, тем более что шершавая охристая папка с надписанной на ней его фамилией лежала тут же на столе. Правда, они не насмехались над его национальностью, над рассказом о черной вороне, над его неудачами в столице. Они достали новую папку, белую, из хорошего картона с красными тесемками, и туда вкладывали отпечатанные на электрической машинке показания Евгения. Следователей было трое. Один сидел за столиком Лубянина, другой сбоку на стуле, а третий за электрической машинкой. Из такого расположения вовсе не следовало, что тот, который сидел за столом, был главным. А Евгения, как и всякого допрашиваемого, очень интересовал вопрос, кто же из них главный. Таково общее свойство экзаменуемых. Но понять это было невозможно. Во-первых, они были очень похожи друг на дружку, во-вторых, они то и дело менялись ролями, отдавая и перехватывая инициативу в допросе. Даже тот, который печатал, изредка отрывался от машинки и шикал, если кто-то слишком быстро напирал по пути к истине.
— Итак, вы приехали жить на север, — подытожил следователь, сидевший сбоку на стуле, ровным сухим голосом.
Хотя голос его был как бы совершенно безразличный, Евгений заметил, что при словах о севере Боковой, как его для себя определил подследственный, многозначительно посмотрел на Секретаря. Тот развел руками, ну что, мол, такого.
— Да, я же г-говорил, — подтвердил Евгений.
— Ну, расскажите нам о ней, — попросил Боковой.
— О ком? — удивился Евгений.
— О северной заставе, — с принуждением повторил второй следователь.
У Евгения прозрачные глаза полезли на лоб. Что он мог рассказать о ней нового?
— Северную заставу с большой буквы печатать? — вдруг поинтересовался Секретарь.
Его вопрос повис посреди комнаты, ожидая, кто же из троих попытается на него ответить. Все молчали, тогда следователь, сидевший за столом, посмотрел на часы и нетерпеливо прикрикнул на Евгения:
— Отвечайте!
— К-конечно, с большой.
— Печатайте с большой, — Боковой как бы перевел ответ подследственного. — А вы рассказывайте, и не волнуйтесь, и пожалуйста, ничего не упускайте.
— Ч-что же к-конкретно? — все же не понимал Евгений.
— Ну, как вы ее себе представляете? — не выдержал Секретарь и решил помочь подсказкой, а Злой, что сидел за лубянинским местом, укоризненно посмотрел на Секретаря.
— А! — Евгений, кажется, догадался, чего от него хотят. — Понимаете, был один такой человек. Впрочем, нет, это не важно, он здесь ни п-при чем. В общем, о Северной Заставе я узнал, когда учился в университете. П-понимаете, тут очень тонкий вопрос. П-представьте себе м-молодого человека, в юношеском почти возрасте, в пору надежд и мечтаний, в кругу блистающих столичных умов, перед началом огромной яркой жизни. Ему так бодро живется, так весело, что он уже начинает распространять и на всех остальных свое счастливое сумасшествие. Ведь и то правда, все вокруг веселятся, песни поют, дискутируют, спорят…
— Это печатать? — опять перебил Секретарь.
Злой шикнул на него — мол, конечно, надо печатать — и опять защелкало в комнате.
— Да, вот такое безумство, и в-вдруг я узнаю, что на белом свете с-существует с-совсем другая жизнь, грязная, серая. То есть, я, конечно, умом и до этого знал, а тут вдруг через человека прочувствовал, очень уж он т-талантливо описал Северную Заставу, т-так убийственно т-точно, словно она и есть п-полюс скуки, знаете, так едко, как, может быть, только Доктор мог описать… — Евгений уже глядел в глаза Секретарю, поскольку тот перестал печатать — видно, заслушался.
— Галиматья какая-то, — теперь не выдержал Злой, а Боковой взял на себя руководящий тон и сказал Евгению:
— Продолжайте.
— Ну, и запала она мне в душу навсегда, намертво. Т-так мне стало жалко этих людей, мест-тных жителей… Мне стэ-ало стыдно, что я там в столице, а они здесь в тупике. Нет, скажите, имел ли я право терпеть т-такое? И стала мне жизнь столичная невмоготу, а тут еще… — Евгений опять засомневался, стоит ли продолжать. — В-э общем, как только вышла возможность, я сразу приехал сюда.
— Ну и как? — с иронией спросил Злой.
— Ч-что?
— Как здешняя действительность, совпала с вашими представлениями?
Евгений покраснел.
— П-почти.
— Вот вы сказали — почти, — зацепился Боковой. — Значит, что-то не совпало?
Евгений добросовестно задумался, пытаясь как-то поконкретнее выразить свои первые впечатления от Северной Заставы.
— Ну, я думал, что вообще — деревня. Но тут, как сошел с поезда, смотрю — Музей, Государственный дом, площадь.
— Музей? — переспросил Злой.