Мастер Джорджи

Бейнбридж Берил

Третью ночь нашего пути в Константинополь я провел на палубе, чуть не силком вытащив за собою упиравшуюся Беатрис. Когда я щекоткой ее разбудил на рассвете, ей пришлось-таки признать, что матрас и одеяла под звездами во многих отношениях удобней и приятней, чем наша тесная каюта.

Не одно только внезапное устремление к природе погнало меня на палубу; мне захотелось еще разок взглянуть на место обитания отшельника Малеи, боро­датого пустынника, который, тому полвека, построил скит на самом краю мыса, чтобы с этой выигрышной позиции, сидя по-турецки, наблюдать волненья океа­на. Двадцать лет назад суда и яхты имели обыкновение, подав предупредительный сигнал свистком, спускать лодки, груженные галетами, маслом и солью, и эти припасы, если позволяло море, доставлялись

на голую скалу под его жилищем.

— Согласно легенде, — просвещал я далее Беат­рис, — он явился из Афин, где жил прежде богатым судо­владельцем. В точности как у тебя, любовь его к морю, — тут она в меня метнула взор, который человека менее за­каленного испепелил бы на месте, — была столь велика, что он всегда сам вел один из своих кораблей. И трижды корабль, который он вел, сбивался с курса... по вине шального ветра... и разбивался о скалы мыса Малеи.

— Какие скалы? — перебила она. — Никаких я не ви­жу скал.

— Там они есть где-то, — уверил я ее. — В отчаянии и чтобы искупить свою вину перед потонувшими мат­росами, он дал обет удалиться от мира.

— А свистки на что? — спросила она. — Если он только и делает, что пялится на горизонт, он же и без них суда увидит.

— Отшельник, пустынник, — возразил я, — на то и называется так, что прячется в пустыни, в пустынном месте. Ему нужно время, чтобы спрятаться. Отшельник не может без конца устраивать приемы.

— Ну, сейчас он определенно спрятался, — с раз­дражением заметила моя супруга, подрагивая у перил и щурясь на отуманенные воды. Чуть погодя она объя­вила, что соленые брызги ее огрели по губам, и напра­вилась вниз.

— Не уходи, — взмолился я. — Мне так приятно, ког­да ты рядом.

— Нет, — отрезала она. — Я вот подумываю, не стать ли и мне отшельником.

И, выпустив эту прощальную стрелу, она ушла. Я так и не увидел ни промелька земли, хоть битый час не ос­тавлял своего поста, глядя на скачущие волны и с тос­кою вспоминая давно минувшие холостяцкие дни.

Многое может нас вывести из колеи — смерть близких, утрата дохода или здоровья, внезапное открытие, что давно лелеемым надеждам не суждено сбыться. Что же до меня, ничто меня так не потрясло, как манифест но­вых наук, «Основы геологии» мистера Лайелла [7] . Мне было двадцать два, когда впервые я это прочитал. Итог — я навсегда стал другим человеком. Эхом отзы­ваясь на чувства мистера Рёскина, я часто жаловался Беатрис: «О, эти страшные молоты! Они ударяют по каждому слогу Библии» [8] .

7

Чарльз Лайелл (1797—1875) — английский естествоиспыта­тель; в упоминаемом труде противопоставил теории катастроф учение о непрерывных изменениях земной поверхности. Сто­ронник теории эволюции Дарвина.

8

Из письма Джона Рёскина (1819—1900), английского писателя, теоретика искусства. Речь идет о географических молотах; в викторианскую эпоху был предпринят ряд раскопок с целью опро­вержения Библии.

Мой ум был потрясен не столько тем, как ловко Лайелл разделался с волшебной сказочкой о сотворе­нии мира, сколько его утверждением, что суша и вода меняются местами постоянно. Так наше северное по­лушарие, некогда усеянный островками огромный океан, может, он утверждал, вернуться к изначальному своему виду, пусть и в весьма далеком будущем. Мысль не очень утешительная. Тут и так-то вечно маешься от переменчивости собственных чувств и настроений, порой не знаешь, на каком ты свете, а если и Земля не­постоянна — это, согласитесь, несколько уж слишком.

Я никогда не чувствовал себя более уверенно, чем в ту нашу первую неделю в Константинополе, ибо ничто так не умиротворяет женщин, как вечные экскурсии, званые обеды и поздние светские ужины. Тут я,

разуме­ется, исключаю Миртл, которая прилежно таскала де­тей на берег по утрам и вечерам, хотя это, кажется, сов­сем не так было для них полезно, как она воображала. Когда мы вошли в порт, Беатрис первая заметила мрач­ность атмосферы. Мне говорили, что султан издал приказ, согласно которому все суда должны сами уничтожать собственную копоть, — если так, эффект от его приказа был ничтожен. «Похоже на Ливер­пуль, — заметила Беатрис, — если на него смотреть с другой стороны Мерси» [9] .

9

Река, в устье которой расположена ливерпульская гавань.

Удивительно, как быстро приспособились женщи­ны к новой для них обстановке. То, от чего дома они попадали бы в обморок, здесь им казалось не более чем оригинальным. Едва было установлено, что возвещавший каждый рассвет пронзительный вой — не жужжание гигантского москита, но призыв муэдзина к молитве, Беатрис тотчас потребовала открыть все ок­на, чтобы лучше слышать этот звук «До чего мелодич­но», — бормотала она в прямом несоответствии с ис­тиной. Даже гостиница — если точней, большой сарай, лишенный примитивнейших удобств, — не вызывала ни малейших нареканий.

Тут помогало, думаю, то обстоятельство, что все мы были, так сказать, в одной лодке, город кишел англича­нами, и в нашей лихорадочной суете мы не оставались одиноки.

Случайные знакомцы, которые в рассчитанных пределах отечества могли бы встретить разве небреж­ный кивок, здесь попадали в число сердечнейших дру­зей в течение суток.

— Но это же прощелыга, — сказал я Джорджу, когда он привел к нам за стол молодого человека, неприли­чие которого было крупными буквами написано на лбу. — Дома ты к нему на пушечный выстрел бы не по­дошел.

— Мы не дома, — отрезал Джордж. — И он, по-моему, забавный.

— У нее сомнительная репутация, — сказал я Беат­рис, когда, следуя примеру Джорджа, она завела тес­ную дружбу с некоей миссис Ярдли, прибывшей из Ан­глии в обществе гвардейского полковника. — Она с этим господином в явной связи, не осеняемой брач­ными обетами.

Но Беатрис сказала, что едва ли именно нам при­стало в нее бросать первый камень. И, признаться, мне нечем было крыть.

Военные известия озадачивали сбивчивостью. Сра­зу по прибытии нам рассказали о блистательной побе­де турок и заверяли, что угроза конфликта миновала, но на другой день оказалось, что герцог Кембридж­ский и лорд Раглан уже на пути к Мальте, с тем чтобы объявить войну. Многие среди нас — всё спекулянты, которых мистер Нотон служил ярчайшим образчи­ком — хотели верить последнему известию. Тем време­нем мы продолжали нашу увеселительную прогулку.

Из всех наших многочисленных забав танец дерви­шей ярче всего запечатлелся в моей памяти благодаря своей сверхъестественной глупости. Мы видели его в Пера, в маленькой, прилегающей к гарему мечети. Нам отвели места на галерее, и мы сверху смотрели на кру­жок мужчин, облаченных в долгополые одежды и ко­нусообразные шапки, скорее подобающие ведьмам. В середине сидел первосвященник — глаза закрыты, будто он спит, да и кто бы мог его упрекнуть за это? На противуположной галерее некто длиннобородый в шелковом платье решительно женского покроя (Беат­рис шепнула: какая прелесть!) бил в бубен, издавая по наитию дикие вопли. Час или даже больше мы осужде­ны были слушать их монотонные молитвы. Я уже терял сознание от скуки, как вдруг эти дервиши повскакали на ноги — все исполинского роста, — сбросили верх­ние одежды и обувь и начали плавно переступать, це­ремонно кланяясь первосвященнику и друг другу. А за­тем — ни с того ни с сего — кружиться, кружиться, как волчки. Ничего глупей и представить себе невозмож­но: они оказались в беленьких нижних юбочках и, с поднятыми над головой руками, больше всего напоми­нали гигантские кружащиеся колпачки для тушения свечей. И тщетны были все усилия угомонить зашед­шуюся в хохоте галерку.