Мастер Джорджи

Бейнбридж Берил

В апреле Джордж достиг-таки вожделенной цели, и теперь трижды на неделе он пропадал в Скутари, в по­левом лазарете, где был взят ассистентом к доктору-турку. Он мог бы на ночь возвращаться, до Скутари бы­ло не ахти как далеко, но осторожничал, боялся поте­рять место. Пользовать ему приходилось покуда вывихи и ушибы от падений с седла, раны, полученные в пьяных драках, и — реже — венерические болезни. Солдат в этих краях мог напиться на шестипенсовик и за шиллинг приобрести сифилис. Джордж говорил, что даже рад такому положенью дел — для более слож­ных операций условия лазарета мало приспособлены. И на каждого пациента

там по крысе.

Джордж преобразился. Хоть он приходил домой измученный, грязный, с пропыленными волосами и пятнами на одежде, синие глаза выражали ясность и чистоту помыслов, каких им не хватало с самой юнос­ти. Миртл редко его сопровождала из-за надвигающе­гося отъезда детей. С которым она смирилась, ведь ее к ним любовь — лишь продолжение любви к нему.

Уступая желанию Беатрис, назначили прощальное развлечение: прогулку к Золотому Рогу с последую­щим посещением оперы. Легко вообразить мои чувст­ва, однако я улыбался и прикидывался, будто меня вдохновляет и веселит дурацкая затея. Я любил свою жену, и мысль о разлуке бог весть на какой срок меня наполняла тоской. Как я это вынесу? Я нежно думал о ее привычке поклевывать вилкой еду на моей тарелке, о том, как пухлые пальчики ласково трут перед рассве­том клопиный укус на моей щеке. Нечего и говорить, все мои попытки облечь подобные мысли в слова все­гда встречали негодующий отпор. Зато когда она спа­ла и я хотел высвободиться из кольца ее горячих ручек, оно сжималось еще тесней.

До бухты Золотой Рог, где располагался курорт, на котором паслось все, что было знатного и светского в Стамбуле и Пера, было два часа быстрой езды. Мы ре­шили устроить наш пикник у стен дворца, принадле­жавшего брату султана, человеку, прославленному ве­ликолепием расчисленных своих садов, где по аллеям роз сотнями ступали павлины. Я сказал — быстрой ез­ды, но поскольку тряский бег пони мог стать для детей роковым, нам поневоле пришлось готовиться к более долгой дороге. Тронулись мы спозаранок, но уже к восьми солнце забралось высоко, и Миртл державно, как скипетр, будто отваживая орлов, вздымала мухо­бойку над пушистыми детскими головами.

Места вокруг прелестные, и кабы не жара — чело­век дородный буквально плавится на таком свирепом солнце, — я бы посчитал, что приятней и нельзя прове­сти утро. За нами по пятам, временами обгоняя, скакал Нотон, который сидел в седле весьма недурно для скрипичного мастера. За ним увязался еще один из ин­женеров и некая тощая личность в тюрбане. Оказав­шись рядом, Нотон неизменно выкрикивал приветст­вие и приподнимал шляпу. И разумеется, глаз не сво­дил с Миртл.

— Он за тобой гоняется, как охотник, — сказала ей Беатрис. — Не пойму, как только ты такое терпишь.

— Мне знакома одержимость, вы и забыли? — отве­тила Миртл. — И какой от него вред?

Когда, огибая припавшие к берегу наивные виллы, мы приближались к заранее облюбованному месту, в синеву неба взмыла стая журавлей. Миг один мы отчет­ливо видели их, потом, рассекая золотые лучи, они растаяли в блеске.

Дворец стоял на широком плато в окружении дере­вьев и цветущих кустарников. Спешившись, мы подня­лись по широким ступеням и посредством своеобраз­ного туннеля проникли в это экзотическое владенье. Не одну сотню людей, сообщила Энни, приходится на­нимать для содержания его в должном порядке.

Сады эти были, собственно, пространной и при­хотливой смесью тщательных лужаек, декоративных каменных горок и цветочных бордюров. Сам я, увы, никогда не мог себя заставить умиляться достижения­ми садоводства, и мне надоела Энни со своими востор­гами по поводу то одного, то другого дивного,как она это определяла, растения. Куда живей меня влекли по­ляны меж стволов, нежившие веселых дам, сверкавших алыми коготками. Как бы хотелось мне к ним присое­диниться! Но вместо этого, понукаемые Беатрис, мы неслись мимо пурпурных рододендронов на звуки дальних хлопков и приглушенных расстояньем криков, пока не вышли наконец к открытой поляне в коль­це шумных наблюдателей.

Оказывается, здесь тешились спортом флотские под началом французского адмирала, которому, как ворчали зрители-англичане, лучше было бы заняться кой-чем поважней, хоть бы конфликтом, кипящим по ту сторону Босфора. Я готов был с ними согласиться, но вдруг увидел, как сей господин выходил, подкрепясь, из соответственного павильона, в торжествен­ных позументах, при треугольной шляпе, с обеих сто­рон поддерживаемый моряками, — и решительно пе­ременил свое суждение. Слюнявый рот, дрожащая походка, боязливая осторожность каждого шага, будто он ступал на зыбучие пески, уверили меня, что дни ад­мирала сочтены.

Беатрис нелепо увлеклась этим их бегом и прыжка­ми; не в силах более торчком стоять на солнцепеке, я укрылся под иудиным деревом и, прикрыв платком потное лицо, погрузился в грезы наяву. Мысль моя — не оттого ли, что мне хотелось пить, — перекинулась на писания Гомера, а именно на те его стихи, где речь идет о смерти Антиноя, пронзенного в горло стрелой Одиссея в тот самый миг, когда он готов припасть к зо­лотой чаше, — как вдруг удар по щиколотке пренепри­ятным образом вывел меня из задумчивости. Сорвав с лица платок, я успел увидеть, как престарелый госпо­дин падает прямиком мне на ноги, после чего он рас­тянулся рядом.

Я часто думал о том, что все на свете предначерта­но и такого понятия, как случай, не существует вовсе. Никогда бы Галилею не додуматься, что Земля враща­ется вокруг Солнца, не родись при нем изобретатель телескопа, равно как и Миртл не видать ее нынешнего положения при Джордже, если б не вспышка оспы и посещение кой-кем борделя. Разумеется, два эти при­мера решительно несопоставимы по масштабам, но оба свидетельствуют о редком совпадении времени и места. Сам же я — вечная жертва предопределения, в согласии с которым все, что я хотел и мог бы изучать, всегда оказывалось уже исследованным более велики­ми умами.

Я это лишь к тому упоминаю, что старец, вдруг ока­завшийся со мною рядом под иудиным деревом, был не кто иной, как, директор Археологического музея в Керчи Густав Страйхер, с которым я двадцать лет тому назад водил знакомство. После заверений в том, что кости не поломаны, последовала одна из бесед, харак­терных для встреч относительной молодости — уж слышал-то я как-никак получше — и вполне закончен­ной дряхлости. Не уверен даже, что он меня узнал, хо­тя помнил, кажется, мраморную голову Аполлона, чьи нежно нарумяненные щеки пленяли меня когда-то, равно как и саркофаг, оседланный по крышке двумя гигантскими фигурами, по милости турецких мароде­ров лишившимися головы. Я сказал ему, что помню его зажигательную лекцию на сей предмет.