Мастер и Виктория
Шрифт:
Потягивая через трубочку белковый коктейль с клубничным вкусом, я из-под опущенных ресниц рассматривала Исповедника.
На вид ему можно было дать лет сорок пять. Темные волосы, тронутые на висках сединой. Волевое лицо с резко очерченными скулами и строго поджатыми губами. И эти удивительные глаза. Он тоже разглядывал меня, но открыто, прищурившись, испытующе.
— Ты в порядке? — спросил он. — Все еще хочешь остаться?
— Да, — ответила я. И, спохватившись, добавила: — Да, монсеньор.
Он
— Ты быстро учишься. Но снова ошиблась.
Я чуть не поперхнулась коктейлем.
— Ты не можешь говорить, пока я не разрешу, — его странные глаза производили совершенно незабываемое впечатление. В карем плясали веселые смешинки, а серо-голубой примораживал к месту ледяным презрением.
— И я не повторяю дважды. Ты еще хочешь быть наказанной?
Нервно сглотнула, а выпоротая задница вновь заныла. Молча опустив глаза, сидела, совершенно растерянная.
— Ответь! — тихо приказал Исповедник.
Я отчаянно пыталась собрать мысли, расползшиеся, как тараканы на кухне, когда зажгли свет.
— Если так посчитает нужным монсеньор, — наконец выдохнула я.
— Я же говорил, что ты умница, — мягко произнес Исповедник. — Отличный ответ, Виктория! Продолжай в том же духе, и я забуду про твою оплошность.
Он встал с кровати и проговорил спокойно и строго:
— У тебя полчаса на утренний туалет. Я вернусь и надеюсь увидеть тебя готовой к сессии.
В ванной было огромное зеркало, и я смогла разглядеть свою выпоротую попу. Она выглядела намного лучше, чем мне представлялось. Исповедник был мастером своего дела. Красные следы еще были заметны, но, скорее всего, синяков не останется.
И снова я стояла на коленях на шелковой подушке, голая, возбужденная и влажная.
Мягкие шаги… Те же домашние туфли и алые полы китайского халата. Он прошел мимо, не останавливаясь. Почувствовала себя ненужной, забытой вещью. Это было больно и обидно. Закусила губу, чтобы не заплакать.
Слышала, как он выдвинул ящик, и меня затрясло нервной дрожью, так, что зубы выбили дробь. На плечо легла прохладная ладонь.
— Не бойся. Доверяй мне.
И я поняла с изумлением, что и вправду доверяю ему. Своему Исповеднику.
Глаза закрыла шелковая повязка. Она была плотной и не пропускала света.
— Ты можешь сесть.
Я присела, стараясь устроить свою еще побаливающую попу на удобную подушку.
На плечи мне лег теплый плед.
— Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своем детстве! — Это был приказ, хотя и мягкий. И боль в том месте, на котором я сидела, напомнила мне о том, что будет, если его не выполнить.
Вдохнув, словно перед прыжком в воду, я начала путано, сбивчиво и бестолково лепетать о Сережке Молчанове, о Лексе и Елке, о смерти мамы, гибели
— Что ты почувствовала, когда умерла твоя мать? — вдруг спросил Исповедник.
Я задохнулась. Я не могла ответить. Но и не могла солгать.
— Виктория? — голос стал ледяным.
По спине пополз холодок. И я решилась:
— Вину, — прошептала еле слышно.
— А когда тебя порол отец?
Зная ответ, сказала уже не задумываясь:
— Вину.
— А когда тебя насиловали?
— Вину, — шевельнулись губы, уже привычно.
Исповедник молчал. Я перестала дышать. Слушала удары своего сердца и ждала… Чего? Я не знала.
Повязка с моих глаз исчезла, и я заморгала от яркого света.
Он сидел на корточках и смотрел мне в лицо. Я опустила глаза.
— Нет, — он поднял мой подбородок пальцами, — смотри на меня. Тебе кто-нибудь говорил, что ты красива?
Я покачала головой.
— Что ты желанна?
Снова отрицательный ответ.
— Что тобой можно гордиться?
Опять простое движение головы. Слева направо.
— Что же мне делать с тобой, Виктория?
Прохладная ладонь провела по моей щеке, пальцы коснулись губ. Я задрожала. Меня разрывало на части от тысячи противоречивых чувств.
— Ты наказываешь себя за чужие грехи, — тихий голос так печален.
Он встал и мягко приказал:
— Ложись на кровать!
Я выполнила приказ, не задумываясь. Это оказалось так просто.
— Руки над головой!
Мягкие кожаные наручники плотно обхватили запястья, такие же поножи — лодыжки. Щелкнули карабины. Снова беспомощная, обнаженная, раскрытая. Но с изумлением поняла, что страха нет. Только возбуждение и тлеющее внизу живота желание.
— Ты ненавидишь, потому что не знаешь себя, Виктория.
Исповедник присел рядом на постель. Выражение его лица было странным. Смесь жалости, желания, нежности. Но серо-голубой глаз все так же сиял ледяным холодом, рассеивая иллюзию.
— Закрой глаза, Виктория. Просто слушай мой голос и чувствуй мои руки.
И его прохладные ладони начали путешествие по моему напряженному до дрожи телу.
Шея, плечи, грудь… Пальцы сжали соски, сначала легко, потом до боли. Воздух со свистом вырвался их моих легких.
— Такая гладкая, шелковистая кожа, — он урчал, словно большой кот, у меня над ухом и щекотал дыханием шею, — и грудь, почти идеальная.
Ладони обхватили ее, будто взвешивая, примеряя к себе.
— Разве можно это ненавидеть? — это был вопрос, не требующий ответа.