Мастер сыскного дела
Шрифт:
— Выходите, не бойтесь, никто вас не тронет, — заверил их Мишель.
Но поляки не стронулись с места, уважительно глядя на Валериана Христофоровича, которого приняли за самого здесь главного.
— Да ступайте уж! — махнул рукой тот.
Поляки, все так же улыбаясь и кланяясь, вышли. Но спустя минуту вернулись, неся что-то в руках:
— Это вам, пан!
Протянули Валериану Христофоровичу массивный золотой перстень:
— Возьмите, пан!
— Ну уж это, ей-богу, лишнее, — смутился старый сыщик. — Знаю я вас, ляхов,
Утром, чуть только рассвело, звонко заиграла общий сбор труба. По улицам, топоча, побежали красноармейцы, застегиваясь и поправляя на ходу одежду, забрасывая на плечи винтовки. Прибегали на площадь подле костела, разбирались, строились неровными шеренгами.
Переговаривались тревожно:
— Чего случилось-то?
— Да, кажись, начальство прибыло!..
И верно, от штабной избы быстрым шагом приблизились люди. Впереди быстро шагал коротенький седеющий Ворошилов, за ним с огромными, известными всему фронту усами — Буденный.
Ворошилов, встав пред строем, выкинул вперед руку, но вместо зажигательной речи проорал:
— Вы что, бисовы сыны, так вас растак — озорничаете?! Ладно кур со свиньями тащите, так ныне сильничать вздумали! Что, силушку девать некуда? Я вот вас всех к стенке!
Кричал минут пять, грозя повальными расстрелами.
Бойцы стояли насупленные и притихшие.
Начал Ворошилов за упокой, кончил — за здравие:
— И вы, как есть сознательные бойцы революции, должны своей кровью смыть павший на вас позор...
Выдернул из кобуры огромный револьвер, стал им размахивать над головой. Буденный стоял подле, молча улыбаясь, показывая большие белые зубы.
— Бей панов, не давай им пощады, до полного их искоренения!
Бойцы одобрительно загудели.
На взмыленном жеребце на площадь вылетел верховой. С ходу осадил жеребца, соскочил, подбежал, придерживая левой рукой болтающуюся сбоку шашку, что-то быстро и нервно стал говорить. Ворошилов сосредоточенно кивал.
— Давай, командуй, Панасенко! — приказал Буденный, отшагивая в сторону.
Комбриг, напрягая глотку, проорал:
— Красные бойцы!.. Теперь здесь решается судьба мировой революции! Угнетенные пролетарии всего мира глядят на вас, взывая о помощи, так сбросим ненавистное буржуазное ярмо с их шей!
— Урра-а!.. Даешь Варшаву! — воодушевленно завопили бойцы. Может, те самые, что ночью тенями шныряли по дворам, резали кур и свиней, насиловали польских паненок.
— Слуша-ай мой боевой приказ!
Эскадроны, смешавшись, вылетели за околицу.
В трех верстах, на холмах, маячили польские цепи. Было хорошо видно, как по склонам вверх скакали красные бойцы, как разом засверкали сотни вскинутых шашек, как сблизились, сшиблись эскадроны с польской конницей — и пошла рубка!
Мишель завороженно глядел, как в облаках поднятой пыли тонули, пропадали всадники, как по холму
Над полем боя повис, закружился стрекозой аэроплан.
Был слышен глухой тихий звон и нестройные крики «ура»... Вдруг где-то отдаленно бухнуло, еще раз и еще, и пред цепями и внутри цепей, разметая людей, встали черно-огненные столбы разрывов. Это из-за рощи ударила невидимая отсюда польская батарея.
Цепи смешались, залегли, пропали.
— Ай беда-то какая! — запричитал подле Мишеля Валериан Христофорович, коему было в диковинку зрелище боя.
Что-то глухо лопнуло на окраине городка. Это ответили орудия красных, которые, не видя цели, били наугад.
Сцепившаяся конница стала смещаться, сползать с холма. Красные эскадроны дрогнули, потекли, покатились по склонам. Увлекаемая ими пехота, встав, попятилась, побежала. Польские кавалеристы, догоняя, рубили бойцов с плеча — иные, выставив поперек себя винтовки, пытались защищаться, но их валили с ног и топтали кони!
Все смешалось и побежало. Спасения не было!..
Но тут средь стекающей польской конной лавы стали часто рваться снаряды, разбрасывая людей и коней, швыряя им под ноги комья земли и куски разорванных тел.
Мишель крутил головой.
— Ах молодец, ах умница — как бьет! — не удержался, похвалил он неизвестного ему артиллериста. — Ведь снаряд к снаряду кладет!
— Да как же так, там ведь свои! — воскликнул Валериан Христофорович.
— Им все одно уж не жить — поляки их порубают! — ответил Мишель. — А так хоть кто-нибудь выскочит, спасется!
Орудия бегло стреляли, разрезая разрывами наступающую конницу, подобно тому, как хозяйки делят ножом пирог. Пытаясь выйти из-под обстрела, поляки рассыпались, растеклись по холму. Красноармейцы, понуждаемые мятущимися меж ними командирами, залегли, стали отстреливаться, давая нестройные залпы. С флангов коротко застрочили пулеметы.
— Все, теперь удержатся! — возбужденно сообщил Мишель. Все это было ему хорошо знакомо еще по германской, и теперь былые воспоминания тревожили и волновали кровь. Его влекло в передовые цепи, так как отсюда, равно как всякому стороннему наблюдателю, казалось, что он лучше других видит и понимает суть происходящего и сможет действовать гораздо ловчее и удачливей, чем те, кто теперь находится в бою!
Атака была отбита, но цена заплачена не маленькая. В городок стали прибывать повозки с ранеными. Порубанные, иссеченные, в окровавленных бинтах, бойцы понуро сидели на телегах, иные громко стонали, иные уж отходили.
— Бог мой, что же это творится-то! — ахал Валериан Христофорович.
— Эх, портяночники, ядрит их через коромыло! — тяжко вздыхал Паша-кочегар. — У нас-то во флоте все не так, у нас иначе — коли что, все рядком на дно ложатся, на прокорм рыб...
Вечером в городке царило уныние.