Мастера и шедевры. Том 3
Шрифт:
— Писать о живописи сложно, — продолжает Дейнека. — Но нужно. И я рад, что ты серьезно занимаешься этим… Наша жизнь стремительно меняется. В наш быт властно вторглись новые виды изобразительной информации, мощные, всепроникающие — фотография, кино, телевидение. А как же живопись? Конечно, можно на все закрыть глаза и опираться на традиции. Но ведь люди каждый день видят Человека — в цвете, крупным планом, в движении, в сложнейших ракурсах, психологических состояниях на экранах кино и телевизоров, да еще с текстом и музыкой. И поэтому наш современник, естественно, требует
Народ требует искусства высокоэмоционального, больших пластических качеств.
И он имеет на это право.
И он не принимает искусства серого, уродливого, скучного. И он единственно правильно отвечает на эти наши грехи, мало ходит на некоторые выставки.
Вот и все.
И если быть правдивым, то это малоутешительно.
Конечно, можно принять позу и заявить:
«Они (то есть народ) нас не понимают». Но на этот счет есть превосходное высказывание Ивана Андреевича Гончарова, который на вопрос, в чем состоит секрет его умения разговаривать с людьми, ответил:
«В том, чтоб подразумевать в собеседнике не меньшее количество ума, сообразительности и понимания своих интересов, чем в нас самих».
Мы, художники, разговариваем с людьми своими картинами, и поэтому надо считаться с миллионным зрителем.
Хотя это не значит, что его не надо воспитывать.
Но… на хороших образцах.
А не выдавать ему за искусство скуку, серость и уродство. Каким праздником для любителей искусства была выставка Кустодиева! И как зритель, невзирая на погоду, часами простаивал в очереди, чтобы попасть в залы Академии художеств и увидеть, полюбоваться кустодиевской Русью, радужной, полнокровной, красивой.
Севастополь. Водная станция «Динамо»
Да, красивой.
Я предвижу, как морщатся носы у некоторых снобов, но, что поделать, художник не должен забывать своего призвания, о котором так здорово сказал Маяковский, за повседневностью, за борьбой с дрянью не забывавший о главном: «…светить всегда… вот лозунг мой и солнца!»
И благодарный зритель отлично чувствует, когда художник несет ему радость, свет, красоту, и отвечает ему любовью и… посещением.
Кстати, для меня совсем не кажется крамольным, что наш московский зритель энергично посещал выставки французских романтиков или Анри Матисса. Ведь Матисс в своих ранних вещах — певец радости. И в лучших полотнах он воспевает свой восторг от красочного ощущения мира. В нем много от ребенка, восхищенного и искреннего.
«Дейнека открылся, — заговорят мой старые «друзья», ругавшие меня еще за ОСТ. — Долго молчал, наконец, опять потянул к формализму. Сегодня Матисс. Завтра Пикассо. Да ведь тут недалеко — о боже!!! — и до абстракции. А впрочем, что с него взять, сколько волка ни корми, он все в лес глядит!»
Нет, дорогие друзья, дело совсем не в ОСТе или АХРРе —
Мы должны глубоко изучать процессы развития искусства и думать о завтрашнем дне.
Нам важно сегодня, отбросив все черное, реакционное и серое, подумать и решить, каким должно быть искусство завтрашнего дня, надо гнать скуку с наших полотен, надо больше учиться, больше знать и не уставать удивляться.
Один почтенный живописец как-то мне бросил в раздражении:
«Вы, Дейнека, по существу, художник в советском масштабе. — Тут старый маэстро снисходительно похлопал меня по плечу. — А я живописец в мировом масштабе».
Я не назову его имени.
Бог с ним!
И ведь дело не в этом. — Тут Дейнека заразительно рассмеялся. — Я ведь вовсе не возражаю против звания, которое он мне присуждает, я люблю и уважаю масштабы своего государства, не самого маленького в мире.
Эстафета.
Но все же мне хотелось бы заметить следующее. История мирового искусства еще не имела примера, чтобы истинно большой художник не любил свою Родину, не любил свой народ. И не воспевал бы их красоту. Вот почему мой строгий критик напрасно тщил себя мечтой стать классиком «мирового масштаба». К сожалению, он был всего лишь вялым эпигоном.
Вот и все.
Мы с тобой засиделись.
Дейнека встал. Широкоплечий, массивный, седой.
Лицо с резкими морщинами много передумавшего человека.
— Ты ведь знаешь, у меня нет детей. Так сложилось. Мои дети — мои картины, и я хотел бы, чтобы они были хорошими гражданами нашей Родины.
Он подошел к широкому окну. Весенний ветер колыхал шторы. Москва, необъятная, бескрайняя, искрилась миллионами трепетных огней.
Был май 1969 года.
Семидесятая весна Александра Дейнеки.
— Как славно быть молодым! Кровь гудит в жилах. Сердце чеканит каждый удар. Хорошо! — промолвил Дейнека.
Он сидел в любимом глубоком кресле. Тяжелые, массивные руки спокойно лежали на коленях. Мастеру нездоровилось.
— Как прекрасно летним вечером бродить по парку. Навстречу идут молодые люди, смеются. И вдруг где-то вдалеке заиграет оркестр. Вальс или марш.
Я, наверное, примитивен? — Александр Александрович улыбнулся.
Пламенеющий май рвался в закрытое окно.
Лучи солнца зажгли яркие блики на банках с гуашью, убежали с подоконника, взобрались на стены, рассыпались на полотнах Дейнеки. Вот солнечный зайчик запутался в букете васильков, стоящих у изголовья спящего малыша, и вмиг на холсте ослепительно вспыхнул синий костер полевых цветов.
Беспощадный свет весны резче очертил глубокие морщины на лице Дейнеки, блеснул в редких сединах. Годы. Неумолимые годы не прошли даром. Но глаза художника были юны. Острые, живые. Неустанно, порою тревожно словно ощупывали тебя.