Мастера и шедевры. Том 3
Шрифт:
Стены увешаны уникальными репродукциями с работ Паоло Учелло, Ван Гога, Пабло Пикассо. Деревянные скульптуры «Боксеры» и «Женщины», вырубленные Дейнекой почти в натуральную величину, и маленькие керамические фигурки, сделанные им же.
Огромные начатые холсты с намеченным углем рисунком и готовые пейзажи, натюрморты, интерьеры.
Большой диван завален журналами, пришедшими со всех концов света, и, конечно, прежде всего книги, книги, книги.
Надо сказать, что у Дейнеки было одно из лучших в Москве собраний книг по искусству. И несмотря на весь этот кажущийся хаос — французских
— Думаешь, ты первый спрашиваешь, кто эта девушка, где я ее нашел? — улыбнулся Дейнека в ответ на мой вопрос о «Юном конструкторе». — Да нигде я ее не находил, я ее просто взял да придумал.
Тут он беззвучно рассмеялся.
Бег.
— Да-да, и не воображай, что я фантазирую. Просто я очень много раз встречал таких милых, славных и умных девушек в институтах, на стадионах, в концертах, у знакомых и запоминал все, что особо радовало и огорчало или поражало меня. Эта девушка не Валентина, не Светлана, не Лида, не Нонна.
Она — дитя века!..
… Ночь.
За огромным, во всю стену, окном мастерской — панорама Москвы.
Горят, переливаются, трепещут огни гигантского города.
— Никогда мне не забыть далекую светлую пору моей юности — Вхутемас, — рассказывает Дейнека. — Как будто сегодня, сижу на барьере сухого фонтана в небольшом дворике с садиком и смотрю на шумный народ, толпящийся вокруг.
Вот стоит сдержанный, с черной бородкой Прусаков, внимательно слушает круглолицего, с копной волос на голове, буйно жестикулирующего Андрюшу Гончарова. Проходит изящный Петя Вильяме с молодым белобрысым Сергеем Образцовым. Поодиночке, не зная еще друг друга, бредут будущие Кукрыник-сы. Топает милый увалень Сергей Эйзенштейн, сидит с фотоаппаратом в кругу соратников Родченко. Стайкой, как монашенки, идут ученицы Владимира Андреевича Фаворского. А вот и профессора.
Могучий Петр Петрович Кончаловский о чем-то спорит с маленьким, еле поспевающим за ним Штеренбергом. Не торопясь прошествовал по-мужицки одетый бородатый Фаворский. Рысцой пробежал щеголеватый Александр Александрович Осмеркин… Наверное, окончился Совет.
Студенты Вхутемаса напоминали бурсу, шумную, увлекающуюся, полную сил.
На лето эта колоритная ватага разлеталась по далеким и близким городам и селам, чтобы осенью опять создавать пейзажи, портреты, композиции, натюрморты, спорить о Пикассо, увлекаться кино, слушать лекции, заниматься спортом.
На всю жизнь у меня остался вхутемасовский заряд бодрости, желание дерзать, и главное, не топтаться на месте.
И когда мне в жизни приходилось туго — а это бывало, — я вспоминал слова, сказанные мне Маяковским.
Портрет
«Надо вырвать радость у грядущих дней, Саша».
И вот, как видишь, сдюжил.
Маяковский… Это неисчерпаемая, любимая тема рассказов Дейнеки. Иногда сбивчивых, но всегда ярких и острых…
Однажды во Вхутемас приехали читать стихи Хлебников, Крученых, Маяковский.
Надо сказать, что у нас часто бывали жаркие диспуты, чтения; к нам любили приезжать поэты, и мы любили их слушать.
Так и на этот раз. Зал был набит до отказа.
Читал Хлебников, читал Крученых.
На нас, как из рога изобилия, сыпались удивительные сти-хосплетения, поразительные словесные трюки, ослепительные звукосочетания, но не более. Это был лишь словесный фейерверк, холодный, как бенгальский огонь.
И нас он не зажег.
Молодежь училища пришла на учебу с фронтов, с заводов; мы любили советскую жизнь, мы были захвачены ею и ждали от поэтов ответа на волновавшие нас вопросы, а нам показали эффектную хлопушку.
И мы освистали их.
Они ушли с подмостков, не дочитав свои стихи.
Меня волновало, как примет аудитория Маяковского.
Когда он появился на сцене — большой, неуютный — и голосом, к которому трудно привыкнуть, начал читать боевые, современные, по-настоящему острые стихи, аудитория, довольно пестрая по вкусам, была покорена, потрясена.
Мы долго не отпускали Маяковского со сцены.
Прошло много лет, и, осмысливая сегодня прошлое, я вспоминаю этот предметный урок нового метода мышления и видения в искусстве.
Мы были свидетелями борьбы формализма, формотворчества ради формотворчества, с формой, блистательно связанной с жизнью. Маяковский писал стихи, идя от образа; он вкладывал в них глубокий социальный смысл.
Как-то я, — вспоминает Дейнека, — с художником Вахтанговым (сыном Евгения Багратионовича) писал декорации к пьесе Маяковского «Баня» в постановке театра Мейерхольда. Работа подходила к концу, и я попросил Владимира Владимировича подняться на балкон второго яруса и оттуда поглядеть на оформление сцены.
Он поднялся наверх, но в трех шагах от барьера остановился.
Я в недоумении зову его подойти поближе и поглядеть на декорации, а он отвечает мне:
«Саша, я боюсь высоты. Причем — самое занятное, — когда летаю на самолете, страха не ощущаю».
Часто, вспоминая этот случай, я думал, что мы порою страшимся маленьких забот и легко переносим большие потрясения.
Как-то я встретил Маяковского на Кузнецком мосту.
Он работал в то время над книгой «Люблю» и был целиком поглощен ею.
Он остановил меня и сказал: «Дейнека, сделай обложку для моей книжки».
Я был польщен этим предложением и старался изо всех сил, следуя принятой тогда манере, я украсил обложку обильной орнаментикой, все тщательно отделал и принес ему.
Он принял меня несколько сумрачно.
Поглядел на обложку и сказал:
— Ты оставь мне ее, я подумаю.
На другой день Маяковский показал мне другую, свою обложку, без орнамента, как сейчас говорят, без излишеств.
На ней крупным шрифтом было написано: