Мастерство актера и режиссера
Шрифт:
С таким подходом к жанру, на мой взгляд, нельзя согласиться.
История искусства свидетельствует о постоянном стремлении передовых деятелей искусства ко все большему приближению к жизни. Огромных успехов на этом пути достигли великие реалисты XIX столетия. Критический реализм Бальзака и Льва Толстого, Гоголя и Островского, Мопассана и Чехова казался вершиной возможных достижений в области реалистического искусства.
Однако современное искусство выдвинуло задачу еще более глубокого, полного и разностороннего отражения жизни в ее развитии. От художника потребовалось умение раскрывать законы жизни, показывать каждое явление в его обусловленности
Но едва ли художник, который захочет отразить жизнь во всем ее богатстве и противоречивости, во всем многообразии ее красок и проявлений, сможет втиснуть ее в узкие границы "чистого" жанра, уложить на прокрустово ложе условных эстетических канонов. Только ломая омертвелые каноны и преодолевая устаревшие, можно достигнуть максимального приближения к жизни, в которой смешное переплетается с серьезным, низменное с возвышенным, ужасное с трогательным, ничтожное с великим и потрясающим.
Ошибочно думать, что жизнь дает искусству только содержание, а форма диктуется имманентными, из природы самого искусства проистекающими законами. Это — пагубное заблуждение! Все элементы художественной формы вместе с содержанием даются жизнью и эволюционируют вместе с ней. Старое представление о сюжете, о драматической интриге, о сценическом действии и т. п. ломается, потому что жизнь поставляет такие сюжеты и драматические конфликты, о возможности которых раньше никто не подозревал.
Впрочем, новое искусство корнями своими уходит в великолепное прошлое культурных традиций. Не случайно Пушкин в качестве образца выдвинул именно Шекспира, умевшего в пределах одной пьесы сочетать "высокое" и "низкое", смешное и трагическое. Или вспомним Чехова. Большую часть своих пьес он с удивительной настойчивостью, не желая слушать никаких возражений, называл "комедиями". Но сколько в этих комедиях лирики, грусти, а подчас и самых трагических нот! Или, например, пьесы Горького. Какое в них сложное сплетение жанров, как часто здесь смешное переходит в трагичное и наоборот!
Или возьмем водевиль. Выступая в этом жанре, многие знаменитые русские актеры не испытывали полного удовлетворения, если им не удавалось вместе со смехом вызвать и слезы. Это своеобразная черта именно русского национального театра. Заставить зрителя смеяться в трагедии и плакать в водевиле — драгоценная способность русского актера и русской драматургии.
Но каким бы ни был жанр пьесы — простым или сложным, режиссер обязан реализовать в спектакле все ее жанровые особенности. А для этого он сам должен глубоко и искренне пережить все отношения, все чувства автора к предмету изображения: его любовь и ненависть, его боль и презрение, его восторг и нежность, его гнев и негодование, его насмешку и печаль.
Форма призвана выражать содержание и, следовательно, определяется всем богатством и всеми особенностями содержания. Но складывается она всегда под воздействием эмоционального отношения художника к объекту изображения. А это отношение, как уже было сказано, и определяет жанр произведения.
Только глубоко и страстно переживаемое режиссером отношение к изображаемому способно обеспечить остроту, яркость и выразительность формы. Равнодушие к изображаемой жизни рождает или бледную, жалкую натуралистическую форму внешнего подражания жизни,
Глубоко переживаемое режиссером отношение к тому, что отразилось в данной пьесе, непременно подскажет или даже продиктует ему необходимые в данном случае приемы внешней выразительности и нужные сценические краски, а они в своей совокупности и определяют жанровое лицо спектакля.
При этом, нужно заметить, что не всегда отношение режиссера к изображаемому полностью совпадает с отношением автора. Жанровая природа пьесы и спектакля в этих случаях частично может и не совпадать.
Однако это несовпадение законно только в тех случаях, когда в его основе лежит различие лишь в оттенках тех чувств, которые вызывает изображаемая действительность у автора и у театра. Если же различие является коренным, если, попросту говоря, режиссера радует то, что автора огорчает, и наоборот, то данную пьесу данному режиссеру вовсе не следует ставить.
В истории театра известен факт, который может служить отличной иллюстрацией к сказанному. Речь идет о двух постановках комедии М. Метерлинка "Чудо святого Антония". Обе эти постановки были осуществлены Е. Б. Вахтанговым. В первый раз Вахтангов поставил пьесу выдающегося бельгийского писателя в 1917 году, незадолго до Великого Октября, второй раз — после Октябрьской революции.
Объект осмеяния в этой комедии — буржуазное общество, с его лицемерием, ханжеством, корыстолюбием и прочими "достоинствами". Юмор у Метерлинка в этой пьесе безобидный, добродушный, незлобивый. Это даже не смех, а только улыбка. Именно это отношение автора, эту мягкую, добродушную улыбку Вахтангов и положил в основу своей первой постановки. Получилось живое, довольно забавное зрелище, весело и правдиво разыгранное молодыми артистами Вахтанговской студии. Но ничего особенно яркого, выходящего за пределы обычной формы иронической комедии в этом спектакле не было. Основным принципом его режиссерского решения оставалось требование простого жизненного правдоподобия.
Совсем другой характер носил второй вариант постановки. Под влиянием нового умонастроения, которое родилось под воздействием революции, у Вахтангова появилось и новое отношение к той общественной среде, которая показана в пьесе, — гораздо более суровое, презрительное, гневное. Оно заставило режиссера радикально пересмотреть спектакль. В результате родился знаменитый вахтанговский гротеск, насыщенный глубоким сатирическим содержанием. Появились новые краски, яркие, острые, предельно выразительные. Возникла новая манера актерской игры, построенная на необычайной отточенности каждого движения, каждого жеста, каждого штриха.
В результате метерлинковская комедия из иронической превратилась в остросатирическую. Но важно отметить, что спектакль при этом нисколько не утратил своей органичности. Это качество сохранилось потому, что конфликта между автором и режиссером не возникло. Метерлинк изобразил данную общественную среду с явно отрицательным к ней отношением, хотя и окрашенным в мягкие тона добродушной иронии. Вахтангов не противопоставил авторскому отношению какое-то новое, радикально иное, — нет, он только усилил, развил, углубил это отрицательное отношение, насытив его большей эмоциональной активностью, большей страстностью отрицания.