Мать и мачеха
Шрифт:
Однако старшина с револьвером на поясе, который вел меня сразу после обыска по длинному коридору НКВД, этого не знал. Как и я.
Тем не менее он швырнул меня в одну из многочисленных дверей изо всех сил и, когда я выразил недоумение по поводу такого обращения, сказал с ненавистью:
– - Иди-иди, фашистская морда!
Когда тебе после гетто, в котором чудом уцелел, говорят, что ты -фашистская морда, это кажется мистерией. Я ничего не мог понять. Я и сейчас не знаю, мог ли быть закон, который требовал бы доносить. На брата и сестру. Да, брат хотел уехать в Польшу, но это
– - Ишь ты, овечка, -- кричал следователь.
– - Не понимает... Почему не доложил органам, что брат пытается удрать за границу? Да тебя за недонесение!...
Я и слов таких не знал -- "недонесение". Я всю жизнь прожил в Литве и не помню, чтоб за границу нужно было удирать. Люди хотят уехать, так что?
– - Пропитался сионистским духом!
– - ярился следователь.
– - Говори, хотел уехать?
– - Так это брат хотел уехать, а не я...
– - Все вы на одну колодку сколочены! Раскрой свою гнилую душонку, мать-перемать!...
От него воняет водкой, а я гнилая душонка... Мистерия!
Продолжалась она полгода. В камере не ругались. Там сидели политические.
А на допросе каждое третье слово было "мать-перемать". Словно в Литву на этот раз пришли не Советы, а банда уголовников...
Подозрения мои стали превращаться в уверенность, когда меня вдруг вызвал начальник следственного отдела НКВД. (НКВД в это время, кажется, уже назывался НКГБ, однако я не ощутил разницы.)
– - Ты хочешь выйти на свободу?
– - спросил начальник... Так вот! 35 тысяч рублей, и завтра ты будешь на свободе... У тебя нет денег? Возьми у отца. Найдет!.. Пожадничаешь -- переделаю твою статью с 58-12 на 58-10. Антисоветская пропаганда и агитация. На всю катушку!.. Жадничай-жадничай!..
Банда уголовников, сказал я самому себе. Или... провокаторов?.. Я был уверен, что на суде вся эта чушь развеется без следа. Придут мои товарищи по подполью. Будет адвокат, в конце концов!
– - Предлагаю высшую меру!
– - заявил на суде прокурор. "О чем он говорит?" -- спросил я по-литовски. Я забеспокоился, это правда. Тон у прокурора был недружелюбный. Но я действительно не знал этого выражения-"высшая мера..." Никогда не слыхал. Да и забыл об этом, когда стали говорить руководители подпольщиков гетто Михаил Эндлин, Меир Елин, писатель. Человек пять пришло из нашего подполья. Возвышенные слова произносили, как на похоронах: "Один из лучших бойцов..." "Верный товарищ..." "Никогда не забудем..."
Тут поднялся мой адвокат Коллинзон. Кто в Литве не знал Коллинзона!
– - Я хочу походатайствовать за моего подзащитного Липмана, -- начал он.
Судья не перебивал подпольщиков, а тут немедля:
– - Слушай, Коллинзон-Моллинзон! Садись, пока тебя не посадили вместе с твоим подзащитным!
Тут же зачитали и приговор. Заранее подготовили: по статье 58, пункт 10, 10 лет лишения свободы в отдаленных лагерях Сибири, 5 лет ссылки и еще 5 лет лишения прав. На всю катушку!
И подпись прочитали. Громовым голосом: "Военный трибунал войск МВД Литовской ССР. 29 июня 1946 года".
Подпольщики гетто начали было шуметь: "Как это так?!" "Что такое?!"
Председатель трибунала закрыл свою папку и жестом приказал солдатам вытолкать из здания посторонних.
Продолжением военного суда оказалась баржа. В ее трюме везли нас, 500 заключенных. По Волге, а затем Каме. Всю дорогу дикий крик разрывал уши.
Уголовная шпана хватала зеков, одного за другим. Двое держали за голову, а третий, вооружившись восьмидюймовыми гвоздями, вырывал у жертвы золотые коронки и мосты. Часть поживы отправлялась наверх, охране НКВД, которая в ответ спустила бидон с водой, почерпнутой из Волги, и батон хлеба.
Через несколько лет узнал, что мой следователь майор Бабинцев, сфабриковавший "дело X. И. Липмана", на другой день после моего ареста поселился в нашем доме, присвоив себе заодно и все наши вещи и обстановку. Тут и жил все годы.
Я человек не злой, это знали все на улице Яткевергас. Тем более не злобный. Не спешу с обобщениями. Но ведь и не слепой...
Что тут можно сказать? Вы видите разницу между баржей, где хозяйничали уголовники, и военным трибуналом войск НКВД? Я не вижу. Ни тогда не видел, ни сейчас, на склоне лет.
К такому разгулу уголовщины, поддержанной всей карательной системой СССР, я, идеалист из Литвы, естественно, подготовлен не был. Я был ошарашен, когда выяснилось, что из пятисот зеков из Литвы, доставленных на барже, через год осталось в живых пятьдесят человек. Такого не достигли даже эсэс в нашем гетто...
И вместе с тем оказалось, что к тюрьме и лагерю я подготовлен всесторонне. Я был чемпионом Литвы по тяжелой атлетике, занимался боксом и, когда меня после суда швырнули в уголовную камеру, поговорил с ее обитателями на единственно понятном им языке. Одному, желавшему раскурочить мой мешок, я врезал боковым ударом, крюком, так, что он три раза перевернулся. Второго схватил за ноги и приложил головой о стенку. Третий в ужасе принялся барабанить в дверь: "Спасите! Пришел жид и убивает всех!"
Меня тут же перевели в другую камеру, чтоб не терроризировал патриотов...
В Соликамске, на пересылке, на воротах написано: "Добро пожаловать!" Меня тут держали не одну неделю, как обычно, а почти полгода. В лагере не работала "пожарка", не было горячей воды -- ни в бане, ни в домах начальства. "Это для тебя вывесили.
– - Охранники веселились.
– - Добро пожаловать. Заждались..."
Представляете себе, сколько приходилось драться, если уголовники каждую неделю новые и каждый раз они предлагают тебе лезть под нары!..
Наконец довезли меня до Нироблага. Предгорье Урала. Лагерь ужасный. Еда -- вонючая капуста. Зеки в коросте от грязи... Узнал с удивлением, что в лагере нет воды.
"Так я скажу, надо сделать колодец!" -- воскликнул я. Это вызвало хохот всего барака. В тот же день меня вызвали к Архипову, мрачноватому начальнику управления. "Воду хочешь провести?" -- спрашивает. "Я думаю..." -- пытаюсь объяснить. "Думать тут нечего!
– - прервал он меня.
– - Или -- или! Если нет, голова полетит..."