Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
Ксендз Сурин содрогнулся.
– Чернокнижник! Сожжен на костре! В нем сидел бес!
Ксендз Брым усмехнулся.
– Возможно, как в каждом из нас.
– Из нас?
– встревожился Сурин.
– В ком бес побольше, в ком помельче. Вот и меня к этому сладкому пивку с сыром тоже, верно, какой-то бесенок толкает.
Отец Сурин возмутился:
– Вы, пан ксендз, шутите с такими страшными вещами.
– Боже упаси, вовсе не шучу, - весело вскричал старик, отхлебнув пива.
– Но ведь если зло существует, оно может быть большим
– который подсовывает нам маленькие удовольствия.
Отец Сурин отрицательно качнул головой.
– О нет, отче, нет. Когда сатана вселяется в человека, то завладевает им всем, становится его второй натурой. Да что я говорю "второй"? Первой! Становится этим человеком. Душой его души. О, как это чудовищно!
И он закрыл лицо руками.
Приходский ксендз поглядел на него внимательно, хоть и уголком глаз. Потом искривил рот скобкой, будто говоря: "Дело пропащее!"
– Ксендз провинциал, - прервал он наконец молчание, - прислал мне с одним путником письмо. Пишет, что через несколько недель приедет сюда.
Ксендз Сурин опустил руки и с испугом взглянул на собеседника.
– А я здесь так одинок и ничего не успел, - прошептал он.
– Что поделаешь! Воля божья!
– Но если бог это допускает...
– Тес!
– приложил старик палец к губам.
– Тсс! Не богохульствуй. Ты близок к богохульству.
Ксендз Сурин снова прикрыл лицо руками и в отчаянии застонал:
– Что мне делать? Что мне делать?
Старик усмехнулся.
– Прежде всего выпить это пиво. Подкрепиться. Ты, ксендз капеллан, истощал тут у нас от своих терзаний. А потом, когда уйдешь от меня, отправляйся-ка в дальнюю прогулку по дороге на Смоленск, в лес. Погляди на белый свет. Теперь, конечно, осень, но каждая пора имеет свою прелесть. В лесу теперь грибов много... Вот намедни мы с Алюнем целую корзинку принесли, и нынче, в пост, было у нас отменное грибное блюдо...
– Грибы, - недоверчиво произнес ксендз Сурин, будто сомневаясь, что на свете существует такое.
– Не огорчайся, - продолжал отец Брым, - не огорчайся. Есть тут у нас один цадик - еврейский праведник, - так он всегда говорит: "Не отворяй огорчению дверь, оно само войдет через окно..."
Ксендз Сурин отнял руки от лица и снова покачал головой.
– Ах, это ужасно! Глядеть на такие страдания! Как мучаются эти женщины! И зачем? Да еще эти публичные экзорцизмы, народ собирается, будто на зрелище...
Ксендз Брым вздохнул.
– Да, верно, - молвил он.
– Я сам не раз об этом думал. Эти бабы... прошу прощения, эти девицы такие прыткие, прямо как акробатки. Все глазеют на них, будто это театр короля Владислава (*10). Го-го-го! Ха-ха-ха! И задают дурацкие вопросы... Ты, кажется, начал с матерью Иоанной беседы наедине?
– после минутной паузы спросил он с явным подозрением.
– Я полагаю, - просто ответил ксендз Сурин, - что вот так, наедине, можно влить в сосуд этот больше любви, больше надежды. Легче изгнать постыдную гордыню, что в ней угнездилась. А что это за цадик?
– заключил он вопросом.
– Да живет здесь такой, - отвечал старый ксендз.
– Евреи к нему приезжают из самого Вильно и Витебска. Человек даже не очень старый, звать его реб Ише из Заблудова. Мудрый, говорят, человек. Весь талмуд на память знает, как и все они.
– Реб Ише из Заблудова, - задумчиво повторил ксендз Сурин.
– Ступай, ступай, отче, - сказал старик, наблюдая за глазами капеллана, которые блуждали в пространстве, словно не находя, на чем остановиться. Прогуляйся. Денек нынче погожий, дождя нет. Погляди на местечко.
Ксендз Сурин поднялся и обнял старика.
– А жаль, что ты пива не выпил, - сказал ксендз Брым с глубоким огорчением.
– Спасибо, не хочется, - грустно улыбнулся ксендз Сурин и вышел.
В сенях он наткнулся на Крысю; стоя посреди сеней, с большой лейкой в руках, она кричала: "Гу-гу!"
– Что ты делаешь?
– спросил он у девочки.
– Волков пугаю, - ответила она.
– Алюнь пошел на охоту.
И продолжала размахивать лейкой, стуча по ней кулачком и выкрикивая: "Гу-гу!"
Отец Сурин пожал плечами. Он этой забавы не понимал. Впрочем, подумал он, в этом стращанье волков, пожалуй, не меньше смысла, чем в их заклинаниях дьявола... Но тут же устрашился своей мысли. Пухлые щечки Крыси вызывали в нем нежность, как пухлые щечки ангелочков, порхающих пред богоматерью на образе в монастырском костеле. "Дети подобны ангелам, подумал он.
– И кто же суть ангелы, как не дети божьи?" Быть может, в этих детских выкриках "гу-гу!" даже больше хвалы создателю...
Он вспомнил, что мать Иоанна показывала, как престолы и серафимы воздают хвалу Владыке сонмов, и от страха мороз пробежал у него по телу.
Он направился от приходского костела вниз - к речушке, за которой начиналась дорога в лес. Спустился к мосту, и там, на берегу, среди желтеющей листвы деревьев и совсем уже золотых кустов увидел Казюка. Сняв овчинную шапку, парень поздоровался.
– Слава Иисусу Христу!
– Что ты тут делаешь, Казюк?
– спросил ксендз.
– Жду хозяина, он должен из Смоленска приехать. Хозяйка наказала.
– С товаром?
– Вроде так. А здесь, на мосту, не очень-то безопасно.
– Да ну?
– Так говорят. Я-то еще ни разу тут ничего такого не видал.
– А что у вас слышно? Хозяйка здорова?
– Здорова. Чего ей сделается.
– В праздник, верно, хорошо подработали?
– Хозяин-то, может, и подработал. А мне какая прибыль!
– Разве пан Хжонщевский да Володкович ничего тебе не дали?
– Где там! От пана Володковича дождешься! Плохой он человек.
Ксендз Сурин рассмеялся.