Мать

Деледда Грация

Мать, однако, хотела взять верх, хотела услышать, узнать… Или, вернее, — ибо в глубине души она уже знала правду — хотела и дальше обманывать себя надеждой.

И, не таясь больше, она пошла вдоль стены фруктового сада, мимо дома и дальше, до самых ворот во двор, и все трогала камни, как бы пробуя, не поддастся ли какой-нибудь из них, не откроется ли проем, чтобы войти.

Все было прочно, монолитно, все было заперто. Ворота, дверь, окна с железными решетками — все было как в крепости.

Светлая луна, плывшая в это время по голубому озеру, освещала красноватый фасад дома, на который падала тень покатой крыши, поросшей травой. Стекла окон без жалюзи, но с закрытыми изнутри ставнями сверкали, словно зеленоватые зеркала, отражая облака, голубые просветы неба и гнущиеся на скале деревья.

Она пошла назад, едва не касаясь головой вделанных в стену колец для привязывания лошадей. И опять остановилась под готической аркой перед этой парадной дверью, окованной железом, возвышавшейся над тремя гранитными ступеньками. И вдруг

она почувствовала себя униженной, неспособной одержать победу, еще более маленькой, чем тогда, когда девочкой стояла тут вместе с другими нищими деревенскими детьми, ожидая, что выйдет хозяин и бросит им несколько сольдо.

В то далекое время дверь иногда бывала открыта, и был виден темный, вымощенный каменными плитами вестибюль и сиденья, тоже каменные. Дети толпились на пороге, кричали, и голоса их эхом разносились по дому, как в гроте. Появлялась служанка и прогоняла их.

— Как, и ты тут, Мария-Маддалена? И тебе не стыдно ходить с уличными ребятами, ты ведь уже большая!

И она, оробев, уходила, но все оборачиваясь, чтобы с любопытством заглянуть в таинственную глубину дома. Точно так же уходила она и теперь, в отчаянии сжимая руки, оборачиваясь, чтобы посмотреть на маленькую дверцу, которая, словно капкан, поглотила ее Пауло. Но, уходя, она жалела, что не позвала его, что не бросила камнем в дверь, не заставила открыть ее и не попыталась увести сына. Жалея об этом, она останавливалась, возвращалась и снова уходила, терзаемая мучительной нерешительностью, пока наконец инстинкт не подсказал ей, что нужно взять себя в руки и собраться с силами перед решительным боем. И тогда она направилась к своему дому, словно раненый зверь в свое логово.

Войдя в дом, она сразу же заперла дверь и тяжело опустилась на ступеньки. Сверху лился неровный дрожащий свет лампы, и все в этом скромном жилище, которое до сих пор было спокойным и надежным, словно гнездо среди скал, теперь как будто заколебалось — скала сотрясалась в своей основе, гнездо могло упасть.

Ветер на улице бушевал еще яростнее — дьявол крутился вокруг пристройки, церкви, носился по всему христианскому миру.

— Господи! Господи! — простонала мать. И собственный голос показался ей голосом какой-то другой женщины.

Тогда она посмотрела на свою тень на стене лестницы и кивнула. Да, ей казалось, что она не одна. И она заговорила, как будто в самом деле кто-то другой слушал ее и отвечал ей.

— Что сделать, чтобы спасти его?

— Подождать здесь и, когда вернется, поговорить с ним прямо и решительно, сразу, пока не поздно, Мария-Маддалена.

— Он рассердится. Он все будет отрицать. Лучше пойти к епископу и попросить его отослать сына из этого гибельного места. Епископ — божий человек и знает жизнь. Я упаду ему в ноги. Мне кажется, я вижу его — он в белой сутане, в своей красной гостиной, со сверкающим золотым крестом на груди, пальцы сложены для благословения. Кажется, это сам Иисус Христос. Я скажу ему: Монсиньор, вы же знаете, что приход Аар не только самый бедный в королевстве, но он еще и проклят. Вот уже почти сто лет здесь не было священника, и жители были совсем забыты богом. Наконец прислали сюда пастора, но монсиньор знает, что это был за человек. Добрый, святой, пока ему не исполнилось пятьдесят лет. Он переделал пристройку при церкви и саму церковь, на свои средства возвел мост через реку. Он ходил на охоту и жил вместе с пастухами и охотниками. И вдруг изменился. Стал злым, как черт. Занялся колдовством. Стал пить, сделался властным и драчливым. Курил трубку, ругался и прямо на земле играл в карты с самыми отъявленными негодяями в селе, которые поэтому любили его и защищали, а все остальные уважали его за это. А последние свои годы он жил, запершись в церковной пристройке, совсем один, даже без служанки. И если выходил, то для того лишь, чтобы отслужить мессу, но служил он ее до рассвета, и в церковь в такую рань никто не ходил. И говорят, будто он служил мессу пьяным. Прихожане не решались жаловаться на него, боялись, к тому же говорили, будто его сам дьявол защищает. И когда он заболел, ни одна женщина не захотела ухаживать за ним. Ни женщины, ни даже мужчины — никто из порядочных людей не помогал ему в последние дни жизни. И все-таки по ночам окна пристройки были освещены, и говорят, будто в эти ночи дьявол прорыл подземный ход отсюда к реке, чтобы забрать не только душу, но и бренные останки священника. И по этому подземному ходу дух священника еще не раз возвращался потом, после смерти, и многие годы хозяйничал в церковной пристройке, где никакой другой священник не соглашался жить. Каждое воскресенье приезжал пастырь из другого села служить мессу и отпевать мертвых, но однажды ночью дух покойного священника разрушил мост. Десять лет потом приход оставался без пастыря, пока не приехал сюда мой Пауло. И я с ним. А люди тут совсем одичали, потеряли веру. Но все изменилось с тех пор, как приехал мой Пауло. Словно природа с приходом весны. Только суеверные люди правильно говорили: несчастье обрушится на нового священника, потому что дух того, другого, все еще живет в церковной пристройке. Некоторые говорят, будто он даже не умер, а прячется здесь в подземелье, которое сообщается с рекой. Правду скажу, я никогда не верила в это и никогда не слышала никакого шума. Семь лет прожили мы здесь с моим Пауло, словно в маленьком монастыре. И до недавнего времени Пауло жил только ради блага своих прихожан. Иногда

еще играл на флейте. Он по нраву человек невеселый, но спокойный. Семь лет мира и благоденствия, как в Библии. И не пил мой Пауло, не охотился, не курил, не смотрел на женщин. Все деньги, какие мог отложить, он собирал, чтобы восстановить мост через реку. Сейчас моему Пауло двадцать восемь лет. И вот ведь какое проклятье обрушилось на него. Одна женщина ловит его в свои сети. Монсиньор епископ, отошлите его отсюда. Спасите моего Пауло. Иначе он погибнет, как прежний священник. Кроме того, надо спасти и эту женщину. Она одинока, подвержена искушениям в своем безлюдном доме, в этом пустынном селе, где нет никого, кто был бы достоин составить ей компанию. Монсиньор епископ, ваша светлость знает эту женщину. Вы и ваш двор гостили у нее, когда приезжали сюда. В этом доме хватает и добра, и места! Женщина эта богата, независима, но одинока, слишком одинока! У нее есть братья и сестра, но они далеко, у них свои семьи, они живут в других городах. Она одна осталась сберегать дом и состояние. Она редко выходит. Мой Пауло даже незнаком был с ней до недавнего времени. Отец женщины был человек немного странный — полусиньор-полукрестьянин, охотник и еретик. Достаточно сказать, что он был дружен с прежним священником. Он никогда не посещал церковь, а заболел, так послал за моим Пауло. И мой Пауло был рядом с ним, когда тот умирал, и устроил ему такие похороны, какие здесь никогда и не видывали. Все село собралось, даже грудных детей матери принесли на руках. Потом мой Пауло продолжал навещать оставшуюся в этом доме одинокую женщину, она, несчастная, живет совсем одна, только с дурными служанками. Кто руководит ею, кто дает советы? Кто поможет ей, если мы не поможем?

Но та, другая, спросила ее:

— Ты уверена, Мария-Маддалена? Ты действительно уверена в том, что говоришь? Ты в самом деле можешь предстать перед епископом и рассказать ему все это о своем сыне и об этой женщине? У тебя есть доказательства? А если все это не так?

— Господи! Господи!

Она закрыла лицо руками и тотчас же увидела своего Пауло и женщину в просторной, со сводчатым потолком комнате на первом этаже старинного дома — окна выходят во фруктовый сад, пол залит цементом с вкрапленными морскими камушками. По сторонам большого, углубленного в стену камина стоят стулья, а перед ним — старинный диван. Беленные известью стены украшены оружием, увешаны рогатыми головами оленей и картинами — потемневшими рваными полотнами, на которых там и тут проглядывают сквозь черноту то землистого цвета рука, то часть лица, то женская коса или фрукты.

Пауло и женщина сидели на диване перед огнем, и он сжимал ее руку…

— Господи! — со стоном повторила мать.

И чтобы избавиться от этого дьявольского наваждения, она вызвала в своей памяти другую картину. И вот та же комната освещена зеленоватым светом, проникающим в открытое зарешеченное окно, выходящее на луг, и льющимся в дверь, в проеме которой видна сверкающая листва фруктового сада, еще влажная от осенней росы. Легкий ветерок шевелит сухие листики на полу и качает цепочки старинной медной лампы, стоящей на камине.

В приоткрытую дверь видны другие, полутемные комнаты с закрытыми окнами.

Мать пришла с фруктами, которые ее Пауло прислал в подарок хозяйке дома, и стоит в ожидании. И хозяйка выходит, почти выбегает, немного настороженная, из темных комнат. Она в черном платье. Ее бледное лицо, стиснутое по бокам кругами черных кос, и белые худые руки проглядывают из темноты так же, как у фигур на картинах, висящих кругом.

И даже когда в светлой комнате она видна уже вся, ее маленькая, тонкая фигура все равно выражает что-то неуловимое и настороженное. Ее большие печальные глаза сразу же замечают корзинку с фруктами, стоящую на столе, потом внимательный взгляд обращается к женщине, ждущей ее, и радостная и в то же время насмешливая улыбка мелькает на ее грустных и чувственных губах.

И первое опасение матери — она еще не понимает почему — рождается именно в этот момент.

Она не поняла еще почему, но запомнила внимание, с которым встретила ее молодая женщина, усадив возле себя и расспрашивая о Пауло. Она называла его Пауло, как брата. Но обходилась с нею еще не как с их общей матерью, а едва ли не как с соперницей, которую надо было очаровать и усыпить.

Она велела подать кофе. Его принесла на большом серебряном подносе босоногая служанка, у которой лицо было повязано, как у арабки. Молодая женщина рассказала о своих далеких и могущественных братьях, втайне радуясь тому, что она среди них словно между двух колонн, поддерживающих здание ее одинокой жизни. Под конец она подвела ее к двери и показала фруктовый сад.

Лиловые, покрытые серебристой пыльцой фиговые деревья, груши и гроздья золотого винограда виднелись в сверкающей листве деревьев и виноградных лоз. Зачем же Пауло послал в подарок фрукты человеку, у которого их и так много?

И сейчас еще в неровной полутьме лестницы мать видела насмешливый и мягкий взгляд, который молодая женщина, прощаясь, обратила к ней, вспомнила, как она быстро опустила тяжелые веки, будто не знала другого способа скрыть чувства, которые выдавали глаза.

Этим взглядом и этой своей манерой открыть в порыве искренности душу и тут же скрыть ее она необычайно походила на ее Пауло. Настолько, что потом, когда его поведение еще больше обеспокоило ее и стало пугать, она все равно не могла думать со злобой об этой женщине, вовлекавшей его в грех, а думала о том, как спасти и ее тоже, словно это была ее дочь.