Матерь Тьма
Шрифт:
Когда Крафт открыл дверь, я понял, что оказался в гостях у художника. Посреди комнаты стоял мольберт с чистым холстом, а вокруг на стенах висели потрясающие картины.
Говоря о Крафте, то есть о Потапове, я чувствую себя гораздо увереннее, чем когда упоминаю о Виртанене, настоящего имени которого никогда не узнаю. Оставленный Виртаненом след не больше следа крошечного червяка, ползущего по бильярдному столу. А Крафт повсеместно известен. Говорят, картины Крафта продаются в Нью-Йорке по десять тысяч долларов каждая.
У меня под рукой есть вырезка двухнедельной давности из «Нью-Йорк гералд трибюн» от 3 марта, где
«Наконец мы видим способного и благодарного наследника той фантастической изобретательности и экспериментирования в живописи прошедшего столетия. Говорят, Аристотель был последним, кто понимал суть культуры своего времени. Крафт же, несомненно, – первый человек, который понимает современное искусство, чувствует его всеми фибрами души.
С неподражаемым изяществом и решительностью сочетает он эстетику враждующих художественных школ прошлого и настоящего. Крафт приводит нас в восторг, заставляет склонить голову и как бы говорит: “Если вы жаждете нового Возрождения, вот такими будут картины, выражающие его духовный подъем”.
Джордж Крафт, он же Иона Потапов, получил разрешение продолжать свою уникальную карьеру художника в Федеральной тюрьме Ливенуорт. Мы все хорошо понимаем, в том числе и сам Крафт – Потапов, как быстро рухнули бы его планы, окажись он в своей российской тюрьме».
В тот самый момент, когда Крафт открыл дверь, я уже с порога понял, что его картины хороши. Но не думал, что настолько хороши. Подозреваю, что рецензию написал какой-нибудь гомик, накачавшийся бренди «Александер».
– Не ожидал, что подо мной живет художник, – произнес я.
– Может, вы преувеличиваете? И он не живет? – ответил Крафт.
– Великолепные картины! – восхитился я. – Где вы выставляетесь?
– Да нигде.
– Жаль. Вы бы сколотили целое состояние.
– Приятно слышать, – промолвил Крафт. – Но я начал рисовать слишком поздно. – Потом он рассказал мне то, что можно было бы назвать историей его жизни, не будь все ложью.
По словам Крафта, он вдовец из Индианаполиса. В молодости хотел стать художником, но занялся бизнесом – торговал красками и обоями.
– Моя жена умерла два года назад, – сказал он и, изловчившись, сумел выдавить скупую слезу. У него действительно была жена, но она не покоилась в земле Индианаполиса.
Его более чем живая жена Таня жила в Борисоглебске. Крафт не видел ее двадцать пять лет.
– Когда она умерла, – рассказывал он, – я совсем пал духом. У меня было только два пути: самоубийство или воплощение мечты юности. И я, старый дурак, выбрал мечту молодого дурака. Купив холст и краски, я приехал в Гринич-Виллидж.
– А детей у вас нет? – спросил я.
– Нет, – печально ответил он. На самом деле у него трое детей и девять внуков. А старший сын Илья – известный специалист в ракетостроении.
– Единственное, что роднит меня с миром, – это искусство, – продолжил Крафт, – а я беднейший из его родственников.
Крафт имел в виду не свое бедственное материальное положение, а то, что он плохой художник. По его словам, он богат. Бизнес в Индианаполисе удалось продать за хорошие деньги.
– Шахматы, – поменял ход разговора Крафт. – Вы что-то говорили о шахматах?
Я показал ему шахматные фигуры, принесенные мной в коробке из-под обуви.
– Я только что изготовил
– Наверное, хорошо играете? – поинтересовался он.
– Вряд ли. Давно не играл, – признался я.
В шахматы я сражался в основном со своим тестем Вернером Нотом, шефом берлинской полиции. Я обыгрывал тестя почти постоянно по воскресеньям, когда мы с Хельгой навещали его. Единственный шахматный турнир, в котором я участвовал, проходил в стенах Министерства народного просвещения и пропаганды. Я занял одиннадцатое место из шестидесяти пяти.
В пинг-понг я играл гораздо лучше. Четыре года подряд был чемпионом министерства в одиночной и парной играх. В паре я играл с Хайнцем Шильдкнехтом, экспертом по пропаганде на Австралию и Новую Зеландию. Однажды Хайнц и я играли против пары – рейхслейтер Геббельс и оберденстлейтер Карл Хедрих. Мы обыграли их со счетом 21–2, 21–1, 21–0.
История часто идет рука об руку со спортом.
У Крафта была шахматная доска. Расставив на ней мои фигуры, мы начали играть. И плотный, колючий кокон цвета хаки, в котором я укрылся от мира, слегка треснул и, ослабев, впустил в себя бледный луч света. Я получал удовольствие от игры, интуитивно создавая интересные комбинации, так что моему новому другу было интересно играть и обыгрывать меня.
С тех пор мы с Крафтом играли не менее трех партий в день – и так в течение года. У нас создалось некое трогательное подобие семьи, в которой мы оба нуждались. Мы вновь почувствовали интерес к еде, делали маленькие открытия в местных лавочках и делились находками друг с другом. Помню, когда в магазинах появилась клубника, мы с Крафтом чуть не прыгали до потолка от экстаза, словно стали свидетелями второго пришествия Христа.
Очень трогательно обстояло дело с вином. О винах Крафт знал гораздо больше меня и часто приносил к столу настоящие сокровища, затянутые паутиной лет. Но хотя перед Крафтом всегда, когда мы садились за стол, стоял бокал с вином, все вино выпивал я. Крафт был алкоголик. От одного глотка вина он сразу же слетал с катушек и погружался в запой, который мог продолжаться месяц.
Из всего, что он рассказывал о себе, только это было правдой. Шестнадцать лет Крафт состоял в Обществе анонимных алкоголиков. И хотя он использовал собрания общества для встреч со связным, его интерес к проводимой там духовной работе был неподдельным. Однажды Крафт заметил, что изобретение Общества – величайший подарок Америки человечеству, о котором будут помнить тысячи лет.
Для шпиона-шизофреника, каким он являлся, характерно использовать в шпионских целях столь почитаемую им организацию.
Столь же характерно для такого шпиона-шизофреника испытывать ко мне истинно дружеские чувства и в то же время прикидывать, как можно использовать эту дружбу в интересах России.
Глава 12
Странные вещи в моем почтовом ящике…
Первое время я лгал Крафту, скрывая, кто я на самом деле и чем занимался. Но наша дружба так быстро росла и крепла, что вскоре я открылся ему.
– Какая несправедливость! – воскликнул он. – Мне стыдно, что я американец. Почему правительство не вмешается и не скажет: «Послушайте, вы! Человек, которого вы унижаете, герой!» – Крафт был возмущен, и, насколько я его знал, возмущен искренне.