Матиас Шандор

Верн Жюль Габриэль

– Как в цирке? – удивился Матифу.

– Как в цирке! Да, я прекрасно представляю тебя в этой роли, друг Матифу! В ту минуту, когда предатель меньше всего этого ждёт, ты появляешься, поднимаешь могучий кулак, и тебе достаточно его опустить, чтобы злодеянию был положен конец! Может быть, роль не велика, зато она привлекательна, и какие рукоплескания, какие деньги ты заработаешь на этом, не говоря уж об удовольствии.

– Да, все это так, – вздохнул Геркулес, – а покуда, что ни говори, придётся разлучиться!

– Но ведь всего лишь на несколько дней! Только обещай мне, что в моё отсутствие не будешь изнывать от тоски. Не забывай есть шесть раз в день

и смотри – толстей! А теперь, друг Матифу, обними меня или лучше, как в балагане, сделай вид, что обнимаешь меня, а то, пожалуй, удушишь насмерть! Ничего не поделаешь, в этом мире поневоле приходится разыгрывать комедии! Обними меня ещё разок и не забывай своего малыша Пескада, а уж он-то никогда не забудет своего толстяка Матифу.

Таково было трогательное расставание двух приятелей. Что и говорить, когда Матифу возвратился один на "Саварену", у него на душе было очень тяжело. В тот же день его друг, выполняя распоряжение доктора, обосновался в Рагузе; ему было приказано не упускать из виду Петера Батори, наблюдать за особняком Торонталя и собирать нужные сведения.

Пескаду предстояло долго пробыть в районе Страдона, и он должен был бы встретиться с иностранкой, исполнявшей, как видно, точно такое же поручение. И встреча эта неминуемо бы произошла, если бы марокканка, послав телеграмму, не выехала из Рагузы в заранее назначенное место, где должна была состояться её встреча с Саркани. Итак, Пескад свободно мог выполнить данное ему ответственное поручение со свойственным ему умом и находчивостью.

Петеру Батори, конечно, никогда и в голову не приходило, что за ним так внимательно следят, и никак не мог он подумать, что глаза соглядатайки в какой-то момент сменились глазами Пескада. После разговора с доктором, после сделанного ему признания юноша несколько успокоился. Зачем же теперь скрывать ему от матери что-либо из беседы, имевшей место на борту "Саварены"? Разве она не поняла бы и без слов по его взгляду, по настроению, что творится в его душе? Разве не поняла бы, что произошла какая-то перемена, что горе и отчаяние уступили место надежде и радости?

Итак, Петер Батори все рассказал матери. Он назвал ей имя любимой девушки, признался, что только из-за неё отказался уехать из Рагузы. Пусть он беден – что же тут такого? Доктор Антекирт сказал, чтобы он надеялся.

– Так вот почему ты так грустил, любимый мой, – ответила госпожа Батори. – Да поможет тебе бог и пошлёт тебе счастье, которого мы до сего времени были лишены!

Госпожа Батори жила очень уединённо. Она выходила из домика на улице Маринелла, только чтобы направиться в сопровождении своего старого слуги в церковь в дни, установленные для исполнения христианских обязанностей; в её набожности было что-то суровое и непреклонное, как это свойственно всем венграм-католикам. О семье Торонталь она никогда ничего не слыхала. Ни разу даже мельком не бросила она взгляда на особняк, мимо которого проходила по пути в храм Спасителя, находящийся во францисканском монастыре, в самом начале Страдона. Поэтому она не знала и дочери бывшего триестского банкира.

Петеру пришлось описать и внешний и духовный облик девушки, сказать, где он увидел её впервые и почему он не сомневается, что любовь его не осталась без ответа. Все эти подробности он поведал с подлинным восторгом, и это ничуть не удивило госпожу Батори: ведь у её сына такая нежная и страстная душа!

Зато когда она узнала, что представляет собой семья Торонталь, когда узнала, что эта девушка – одна из самых богатых невест Рагузы,

она не в силах была скрыть свою тревогу. Согласится ли банкир, чтобы его единственная дочь стала женой молодого человека если и не без будущего, то во всяком случае без состояния?

Петер же не счёл нужным рассказать матери о том, как холодно, даже презрительно обходился с ним Силас Торонталь. Он ещё раз повторил ей слова доктора. А доктор сказал, что Петер может, даже должен всецело положиться на друга своего отца, что он, Антекирт, питает к юному инженеру чисто отцовские чувства; и госпожа Батори не сомневалась в этом, зная всё, что намеревался сделать доктор для неё и для её сына. Словом, подобно Петеру и Борику, который счёл долгом высказать своё мнение, госпожа Батори с надеждой смотрела вперёд, и скромный домик на улице Маринелла озарился проблеском счастья.

Кроме того, Петеру Батори посчастливилось вновь увидеть Саву Торонталь в следующее воскресенье, у францисканцев. Лицо девушки, обычно слегка грустное, явно оживилось, когда она заметила, что Петер как бы преобразился. Они обменялись красноречивыми взглядами и поняли друг друга. На Саву Торонталь эта встреча произвела сильное впечатление, и она вернулась домой, согретая лучами счастья, которое светилось в глазах юноши.

Между тем Петер больше не виделся с доктором. Он ждал приглашения вновь посетить яхту. Прошло несколько дней, а письма от доктора всё не было.

"Вероятно, доктор наводит справки, – думал он. – Он либо сам поехал в Рагузу, либо послал кого-нибудь собрать сведения о семье Торонталь… Быть может, он даже пожелал познакомиться с Савой! Да, вполне возможно, что он уже повидался с её отцом и попытался подготовить его… Получить бы от него хоть строчку, хоть одно слово – вот было бы счастье! Особенно если это слово будет: "Приезжайте!"

Но желанной вести всё не было. Теперь уже госпожа Батори старалась успокоить сына, и это ей удавалось не без труда. Он приходил в отчаяние, ей хотелось поддержать в нём надежду, хотя и сама она была крайне встревожена. Дом на улице Маринелла открыт для доктора, и доктор этого не может не знать. И даже если не принимать в соображение его участия в судьбе Петера, то уже одно сочувствие, которое он проявлял к их семье, должно было бы привести его в их уединённый домик.

Петер считал дни и часы и, наконец, не выдержал. Ему надо было во что бы то ни стало повидаться с доктором. Непреодолимая сила влекла его в Гравозу. Когда он появится на борту яхты – там поймут его нетерпение, простят его тревогу, пусть она и преждевременна!

Седьмого июня около восьми часов утра Петер Батори простился с матерью, ничего, однако, не сказав ей о своих намерениях. Он вышел из Рагузы и направился в Гравозу таким поспешным шагом, что Пескаду трудно было бы за ним угнаться, если бы не его проворство. Придя к тому месту набережной, против которого ещё недавно стояла "Саварена", Петер остановился.

"Саварены" в порту не было.

Петер стал искать глазами – не переменила ли она место… Но он нигде не обнаружил её.

Он спросил матроса, бродившего по набережной:

– Куда девалась яхта доктора Антекирта?

– "Саварена" вчера вечером снялась с якоря, – отвечал матрос.

И как никому не было известно, откуда прибыла яхта, так никто не знал, куда она направилась.

Яхта ушла! Доктор Антекирт исчез столь же загадочно, как и появился!

Петер Батори пошёл по дороге к Рагузе, охваченный таким отчаянием, какого не испытывал ещё никогда.