Матросы
Шрифт:
— Ко-то-ко-то! — хором повторяли девчонки, сверстницы Гали; их здесь собрался целый выводок: разные, крикливые, непоседливые.
— Вылилась! Теплая такая! Девочки! — Галочка натянула на себя рубашку, поправила лямки лифчика. — Катюша, милая, застегни на одну пуговку, что-то туго.
Катюша помогла застегнуть лифчик, по-прежнему любуясь сестрой, — будто впервые открылась ей вся ее прелесть.
Сегодня выходной день, четверг. Давно уже Катюша не ходила с Галиной на Хрусталку. Детство прошло, увлечения Хрусталкой кончились, и романтическое место детских забав поблекло в их глазах. Хрусталка, следует объяснить, — это крохотный заливчик невдалеке от Артиллерийской бухты. Пробираться к ней не так-то легко: пыльные тропки, витые, как штопор, протоптаны в трущобах развалин. Никакого пляжа, в обычном
Спускаться приходится по лесенке, наспех связанной из труб. Затонувшие баржи расцвели ржавчиной, словно грибами, — это рядом, в Артиллерийской бухте. И все же Хрусталка жила в ореоле чудес. Слово «Хрусталка» произносилось юнцами с блеском в глазах и сладкими придыханиями. Бывает же такое колдовство!
У молодежи, смотря по тому, в каком районе кто живет, есть свои места для купания. У одних — хуже, у других — лучше. На Северной стороне вам укажут свой пляж, и, конечно, он самый лучший для них. Хрусталка? Над ней посмеются. Жители центра группируются у памятника с орлом и на водной станции «Динамо». А те, кто живет «по курсу Херсонес», привыкли к неприглядной Хрусталке. И не один прославленный ныне моряк в детстве впервые окунул свое тело в живую волну, бегущую в глубину бухты мимо заветной Хрусталки.
Пусть побережье сыро и осклизло, пусть первые шаги по дну неудобны, но потом… Потом, когда неровные камни останутся позади и, почуяв глубину, можно плыть в чистой бирюзовой воде, приносимой течением из открытого моря, когда волна как бы нашептывает рассказы о широких просторах и овевает романтикой моря, как не прильнуть к этой говорливой волне впечатлительным сердцем мальчишки!
Многие девчонки тоже впервые познали здесь сладость общения с морем, которое носит на своей волне их отцов, братьев и будущих любимых…
III
Ловкие гребцы в беретах бесшумно доставили крейсерскую шлюпку к Минной стенке. Петр Архипенко на прощанье прикоснулся ладонью к плечу своего друга, котельного машиниста Карпухина, и первым выпрыгнул на скрипнувшие под его ногами пахучие, промытые соленой водой доски причала.
— Петро в одиночку ушел по увольнительной, — сказал один из матросов Карпухину. — И тебя оттолкнул.
— А что хорошего бродить по бульварам всей черной тучей? — откликнулся Карпухин, крепкий, как причальная тумба, и мазутно запеченный солнцем и пламенем форсунок.
Петр Архипенко, по-видимому, спешил. Об этом нетрудно было догадаться, — кто, как не опаздывающие на свидание влюбленные, то и дело глядят на часы и на ходу проверяют, в порядке ли их одежда. И, поверьте, не играет роли, изысканный ли это франт или всего-навсего моряк-старшина, собственноручно ухоженный и отутюженный.
У входа на Приморский бульвар Архипенко купил десяток ялтинских роз и завернул их в газету. Бойкая перекупщица, безумно щедрая на слова, торопливо отсчитала сдачу и, пожелав успеха молодому кавалеру, продолжала свою торговлю. Матросы и старшины срочной службы не владеют золотыми россыпями, чтобы тратиться на такие пустяки. Но Катюша любила цветы и, как любая женщина, не могла остаться равнодушной к подношению.
Каждый четверг, если крейсер стоял на рейде, Архипенко сходил на берег и отправлялся к Чумаковым. Поступив в контору, Катюша четверг избрала своим выходным. Всю неделю безукоризненно правя свою сигнальную вахту, Петр готовил себя к четвергу. Пусть не обвиняют старшину ревнители флотской службы. Старшине и без упреков приходилось нелегко. Поймите молодого, полного жизненных сил человека, который в течение целой недели живет, окруженный водой и поручнями, выступающими, как решетки, из железных бортов. Ведь даже в открытом море в его ушах звучат оркестры на бульварах, в шелесте волн ему слышится шуршание женских платьев, и хотя газообразный дым труб нисколько не напоминает запах духов или одеколона, моряка и тут не оставляют грезы.
Поймите его. Ведь и вы когда-то были молоды. Архипенко ничем не отличался от таких же, как он, неженатых людей, евших флотский борщ и традиционный компот. Не ищите в нем необычных примет героя, хотя мы подробно расскажем о нем. Больше того, мне не хочется никого огорчать, но нельзя утаивать правду: Архипенко любил сразу двух девушек. Да… Не делайте ужасные глаза, не шипите на него. Бывает такое у молодых людей, прежде чем они сделают окончательный выбор. Не будем гадать, кого молодой человек любит больше, кого меньше. Опять-таки не забывайте, что это в большинстве случаев не зависит от одного человека. Любовь есть взаимное тяготение двух полюсов, если выразиться традиционно. У Петра в станице осталась л ю б о в ь, назовем ее так. Назовем так Марусю, черноглазую, чуткую, ясную, как зорька. С нею юноша Петр коротал ночи у лиманов, у этих джунглей приазовской Кубани, целовался под лепет камышей, потом возвращался в станицу. Если спросить Петра, чем отличается Маруся от девушки, пленившей его здесь, на берегу Черного моря, ему трудно будет ответить. Они сочетаются в его горячем воображении вместе, как-то сдваиваются, перевоплощаются одна в другую и становятся единой. Одна далеко, другая почти рядом — при помощи оптики Петр не раз безошибочно определял дымок железной трубы чумаковской «развалки». Можно бесконечно искать причины такого раздвоения, обрушить массу упреков, прочитать ему список правил морали и разнести его в пух по многим пунктам этого списка. Не думаю, что мы будем правы. Я не берусь за такую беспощадную расправу, ибо жизнь тяжелее любых скрижалей, письмена ее гораздо сложнее, а природа человека остается неизменной. Сами обстоятельства приведут к истине и разрубят узлы.
Петр шел на свидание, а думал о потраченных на розы деньгах. Он отложил кое-что для матери, заранее заполнил бланк перевода. У матери не густо, хотя младший брат Василий — комбайнер, и скоро начинается жатва. Мать просила на ремонт крыши. Самое ужасное, когда крыша течет. Петру пришлось испытать это в детстве, вскоре после смерти отца. Потом крышу кое-как перекрыли старым железом — Совет отпустил из того, что осталось от разобранного кулацкого дома. Железо кое-где проржавело; нужны латки и краска. Если поразмыслить, понадобится, пожалуй, банка краски. Кремовые ялтинские розы завянут, облетят до тычинок, а банка сурика пригодилась бы матери. Да банкой не обойдешься, на досуге потянет в кино. Катюша обожает ситро. Хорошо еще, что в прошлый четверг пирожное с кремом оказалось неважным. Теперь она будет на полмили обходить кондитерский лоток, эту «прорву для кармана». Но почему так неудержимо тянет к Катюше? Готов мечтать, страдать, бездумно тратить деньги; готов броситься вниз головой хоть с грот-мачты…
Чтобы без конца не приветствовать офицеров — а их много в таком городе, — Петр выбрал окольный путь. Чуточку длиннее, попыльней, зато от греха подальше — меньше патрулей. Ботинки можно обмахнуть суконкой. И некому кричать вдогонку: «Петя, разверни газетку! Ишь ты, черноморский Жерар Филипп!»
Чумаковы жили в Одесском овраге. Их жилье несколько отличалось от обычных развалок, этих птичьих гнезд, притулившихся в руинах разбомбленных зданий. В овраге лепили времянки, крыли их старой жестью; полы — из полуобгорелых досок. Над домиком поднималась развесистая маклюра, разбрасывающая по земле несъедобные плоды, похожие на ежиков. Раздавленный танком виноград постепенно набирался сил, пускал новые побеги. В мудром сплетении лоз, среди широких, резных листьев возникли в конце концов гроздья.
Дым от летней печки поднимался выше маклюры. В овраге яростно скрежетал грузовик. Козы с изумрудными глазами и библейскими бородами брезгливо срывали пыльные лепестки лебеды, продравшейся сквозь каменистую почву.
Все то же: год, другой, третий… Город строился. Сюда пока не подвели шнуры под аммонал, не пришли бульдозеры, кирка и обычная штыковая лопата. Петр остановился, чтобы перевести дух, оглядеться. Латунная бляха светилась как прожектор. Затылок подстрижен корабельным цирюльником, изрядно полинявший воротник хорошо лежит на крепких плечах и еще пахнет утюгом. Кругом знакомые картины. Вон пацанок Гарька в синих трусах валяется пузом вверх. Рядом коза Сильва, любительница конфеток-помадок, — глотает их, как пилюли, не разжевывая. На тонкой ноге пастушонка петля от пенькового шкерта; можно лихо вздремнуть, коза никуда не уйдет. Мелькнуло красное платье в горошек. Катюша. Еще бы! Четверг. Порядок. Старшина улыбнулся и направился к дому.