Матросы
Шрифт:
И вдруг из знакомой калитки, которую смастерили из дюралевого листа «Юнкерса-88», вышли Катюша и с нею два морячка. Нетрудно узнать: курсанты, стажеры. Летом ими хоть пруд пруди в Севастополе. Ленинградцы! Их даже где-то встречал Архипенко. Особенно того, длинного, с фуражечкой набекрень, верткого, как пиявка. «Ишь, жоржики, косохлесты, — раздраженно подумал Архипенко. — А она? Разве лучше?» На часах — издавна освященное ими, Петром и Катюшей, время. «Четверг, во столько-то ноль-ноль, если корабль на бочках и не будет дополнительного сигнала о не могу. Не потому
Петр остановился у края стены, похожей на вершину Ай-Петри. Его не заметили. Курсанты и Катюша ушли. Только издалека, будто из-за тридевяти земель, донесся ее смех.
Что же делать? Повернуться? Это легче всего. Догнать? Упрекать? Те заступиться могут. Драка? Дал бы им в морду, есть чем! Нельзя. Дисциплина. Сознание. Патруль… Четверг… Ноль-ноль… Минуты бежали, и стрелка постепенно отделялась от заветной черточка. «Пойду к старику, узнаю, может быть, случай какой, а не просто гулянка». Архипенко шел, не обращая внимания на пыль, оседавшую на ботинках, на бляхе (пусть она светит, как ей угодно!), на воротнике (подумаешь, штука!)… Цветы жгли ему руки. Бросить их? Нет. Навстречу выбежала Галочка. Цветы мгновенно оказались у нее в руках. Она погрузилась в розы губами, всем лицом. Она заметила, как сильно обижен Петр. «Зачем так поступила Катюша?»
Гаврила Иванович что-то писал куцым огрызком химического карандаша, шепча губами. Усы его шевелились. Увидев вошедшего гостя, снял очки, привстал, поздоровался за руку.
— Хариохины обещали заглянуть. Помидоров достали, султанки. Ты же султанку уважаешь, Петя. Да и то надо заметить — сладкая рыба. Сама во рту тает…
— Папа, полюбуйся, какие розы, — перебила отца Галочка, заметив, с каким железным выражением на лице слушал Петр.
— Я против букетиков, — сказал Гаврила Иванович. — Растет красота, а ее — ножом. В воду поставь, там где-то был у нас глечик…
Петр снял бескозырку, причесался.
— Пишете? Воспоминания участника обороны города-героя?
— Нет. Высчитываю.
— Думками богатеете?
— Планирую, как поскорее город на ноги поднять.
Разговор не клеился. Галочка ушла. Со двора доносился едкий запах поджариваемой рыбы и приглушенный голос тетки Клавдии.
— Поднимать скорее надо, — глухо отозвался Петр. — Строите — как мокрое горит. Потому и жители никак из первобытного существования не вылезут.
— Вроде упрекаешь, Петр. Из попреков собачьей будки не смастеришь. Надо придумывать, как большому делу помочь, как на месте выкрутиться. У нас чуть что — Москва. А почему бы и у себя не поискать?
— На пустом месте сколько не ищи, кроме своей тени, ничего не найдешь.
— Нет, брат, — Гаврила Иванович вытащил из-под стола рулон твердой бумаги, раскатал его. — Видишь.
— Вижу… Гора…
— Узнаешь какая?
— Нет. Гора как гора.
— Инкерман. Разве не похож? Вот тут еще нужно добавить… Петушок там есть. — Чумаков старательно подрисовал карандашом и полюбовался. — Ты знаешь, каков инкерман?
— Камень и камень.
— Золотой инкерманский камень!
— Обычный, по-моему. Известняк? — безучастно спросил Петр, думая совсем о другом. Где они сейчас? Танцуют небось? Тот, чернявый, длинный, здорово выкаблучивает.
— Не просто известняк, а мраморовидный. Пилится, колется, строгается. Инкерман — чудо природы. В руки возьмешь, как живой. Во сне может присниться. Только мало его берем: руками не нахватаешь. Город строили сто с лишним лет, а за какие-нибудь полгода под фундамент его снесли.
— Война. «Поберегись» не говорят… — буркнул Петр. Продолжал думать: «Что же, они вдвоем будут возле нее выкаблучиваться? Коллективно? А нашего брата подкалывают: черной тучей, говорят, ходим. Ну, не могла, предупреди, дождись. Там, где трое, четвертое колесо в самый раз. Знает же старикан все, а мне сушит мозги своим инкерманом. До чего же ушлый мужичок оказался. Ишь как дочку свою покрывает! Знаем, въедливый старик, рационализатор, читали об этом даже. Там-то одно дело, а у меня совсем другое».
Галочка молча накрыла стол, попросив их перейти на скамейку, под виноград. Кремовые розы красовались в украинском глечике, от которого пахло не столько цветами, сколько полузабытой деревенской жизнью, родным домом, мамкиными кувшинами с пенкой на густом топленом молоке, красноватом от перегрева в русской печи, которую истопили кизяками.
— Техникой разрушали, техникой надо и восстанавливать, — твердил свое Чумаков. — А то разбивают бомбами, а строят голыми руками. Машинами надо брать камень, машинами пилить его, рубить, тесать. Если правду сказать, этот камень плохо с водой дружит. Так что же! Не ставь его в фундамент, а ставь вертикально, никогда не поползет, а от времени только сохнет, крепнет… Налей нам, Галька, чайку, пока не остыл.
Чай безвкусный, с дымком, сахар внатруску. Султанка пока сиротливо поджидала гостей. Выпивки не было. А в самый бы раз в таком настроении тяпнуть стаканчик. Петр мучительно морщил лоб, вздыхал.
— Переводи своих в Крым… Виноградники, сады. Видел, какие яблоки в «Приятном свидании»? Взял в руки — лопается от сока, стреляет.
— Засушливо тут. Второй год хлеб неуродил. А виноград, яблоки на Кубани свои. От добра добра не ищут.
— Ну, если не нравится в селе, сюда переезжай.
— На Инкерман? В камень?
— Камень не масло, а хорош.
— Для вас хорош — вы каменщики, а для нас, хлеборобов, камень — неродяга.
— Неродяга? Ишь какое слово к золотому нашему камню приклеил. Ясно, на нем пшеница не растет…
— А мне пусть он даже алмазный, — Петр перебил Чумакова, чего он раньше никогда не решился бы сделать. — Камень есть камень. Инкерман! Слово-то чужое… Вы на Кубани никогда не были, Гаврила Иванович, там же земли — как океан, просторы, хлеба какие, птица… А тут всё консервы. Продукты в жести, кубрики железные, у девчат сердца и то… железные… Нет, Гаврила Иванович, не приманите сюда… Тут и жить негде. Головой в потолок. А у нас дом. Тоже есть железо, только на крыше. Скоро суриком покрасим… Знаете как здорово суриком!..