Матушка-Русь
Шрифт:
А. Домнин
МАТУШКА-РУСЬ
Памяти отца,
Михаила Константиновича
Домнина
ПРОЛОГ
Отец
— И куда он мог запропаститься, — удивлялся отец, высматривая его в перемешанных стопах, но не решаясь нарушить привычный хаос. Над столом была прибита коробка из-под лапши. Сюда складывались газетные клочки или листочки календаря, на которых наскоро записывались случайно услышанные пословицы и поговорки. Отец сам с трудом мог разобрать карандашные каракули на мятых обрывках и, возможно, поэтому не спешил «приводить их в систему».
На другом конце столика день и ночь пыхтел чайник на плитке. Отец, с удовольствием причмокивая, отхлебывал из чашки до невозможности крепкий и горячий чай и шумно, словно с громадным облегчением, вздыхал после каждого глотка.
Худой, даже летом редко снимающий телогрейку и валенки, сидит он в своем «мурле», поглаживает лысую голову и произносит свое непонятное и многозначительное «м-да». Редкие, торчащие, как щетинки, брови то удивленно взлетают, то хмуро опускаются. Серые с голубинкой глаза, всегда чуть влажные и широко открытые, затуманены какой-то думою.
Таким я помню отца.
К нему прилепились семьдесят семь болезней, которые, по прогнозам врачей, давно должны были осилить отца. Но он жил, он отчаянно сопротивлялся. Разработал свою методику лечения. В арсенал его лекарств входила даже смесь горчицы с медом, которую он проглатывал с превеликим отвращением.
Как-то ночью остановился отец у окна и долго смотрел на огоньки, мигающие за прудом на взгорье.
— Не могу я от них уйти, от огоньков этих.
— Куда уйти? — не понял я.
Он молчал, глядя в окно. Потом произнес:
— Жизнь — это очень мало времени.
…Любил отец поговорить. Не просто поболтать о том, о сем, а высказать мысли, которыми постоянно был занят его мозг.
Жалко, друзья мои — студенты летом разъезжались на каникулы. Вот благодарные собеседники! Слушают жадно, а чуть что — вспыхивают, как порох. Частенько, обычно ночами, в отцовском «мурле» разгорались жесточайшие словесные сражения.
Когда нет студентов, отец рад любому собеседнику. Заглянет случайно участковый милиционер, он усадит его, угостит чайком, и только часа через три тот спохватится:
— Извините… я же на работе. Я к вам вечерком как-нибудь загляну…
Иногда «жертвой» становилась мать.
— Наташа, — просит отец, — присядь-ка на минутку. Мне надо на слушателе проверить свои положения. — И добавит раздраженно: — Только оставь, пожалуйста, свои миски.
— Подожди картошки начищу.
— Не хочешь — не надо, — сердится отец.
Мать покорно откладывает ножик, вытирает фартуком руки и садится напротив.
Отец прикрывает рукою глаза.
Он уже в древней Руси, в двенадцатом веке. Перед его взором проходит жизнь старых городов, жестокие сечи русичей с недругами…
Не был отец ни литератором, ни историком. Работал он экономистом на заводе и считал свою профессию самой интересной на свете. Но однажды увлекся он «Словом о полку Игореве» и с той поры каждый свободный час и долгие зимние ночи отдавал чудесному памятнику старины.
Сначала мыслил сделать поэтический перевод дивного творения. Приступил к нему не сразу, а только после «душевной подготовки». Она была торжественной и вдохновенной. Отец хотел не просто умом понимать силу написанных другим слов, но и всем сердцем чувствовать в них биение другого сердца. Научиться перевоплощению.
Но, сделав поэтический перевод памятника, счел его слишком легкомысленным и принялся перечитывать груды летописей и книг по истории Руси. И вечно был недоволен тем, чего достиг.
Мысль отца не знала покоя. Всюду преследовала его «Слово». Он мог пройти мимо дома, думая о нем. Однажды в трамвае вместо билета попросил у кондуктора «мечи харалужные».
А рассказывать о том далеком времени он мог так, словно только что вернулся из древней Руси.
…Мать слушает отца внимательно, не перебивая. И вдруг, взглянув в окно, всполошится:
— Миша, погоди-ка, курицы в огороде.
…Исчезла Русь. Отец снова в своем «мурле».
Он не сердится, нет. У матери свои заботы — кто упрекнет ее в этом? Каждому свое.
— М-да, — произносит отец со вздохом и отмахивается. — Ладно, иди, выгоняй своих куриц.
Долгие годы труда принесли однажды отцу минуты такого счастья, ради которого стоило прожить жизнь.
Он разбудил меня среди ночи. Неодетый, в наброшенной на худые плечи телогрейке, суетился, бегал по кухне. Глаза его, удивленные и большие, лучились теплым и ясным светом.
— Это же открытие! Нет, ты послушай, какое открытие!
На плитке запыхтел чайник.
Отец оторвал клочок газеты для самокрутки, расправил его, но вместо щепотки махорки взял чайник и стал лить на газету. Лил — и не мог понять, что делает.
Сейчас, когда пишутся эти строки, я отчетливо вижу его сияющие серые глаза, дрожащие от волнения пальцы. Дымящийся чай льется на промокший клочок газеты, на валенок, а отец не замечает этого…
НЕВЕСТА
Дам отчам далеко зрети.
Дам ушам далеко слышати
Немало путей исхожено, немало дум передумано. Сказывают, что время делает горе маленьким, а радость — большой.